Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

— На. Поешь.

Он перевел текучий взгляд на меня, долго смотрел, видимо не понимая, чего я добиваюсь.

— Калач вот свежий. И яйцо. Поешь. Вкусно.

— Не-е, — прохрипел Валька и прикрыл глаза.

Я постоял над ним, не зная, что делать, и опять сел перед печкой.

— Плохо ему? — тихо спросила Катя. Я кивнул.

То, что Валька не проглотил ни крошки — пугало. Капля по капле вытекала из него жизнь. И я не мог остановить этого. Довезти бы! Хоть бы скорее Слюдянка!

Несмотря на все мои беды, у самого меня был волчий аппетит, я б теперь поросенка слопал! Так наголодался за двое суток.

— Ты куда едешь? — спросил я и вонзил зубы в застывший на морозе калач.

— В Иркутск, в госпиталь, — печально ответила Катя. — Там тятя мой лежит. Письмо прислал.

Пока мы ели мерзлый калач, она рассказала мне, что у нее на фронте погибли все братовья, а было их трое. И вот отец лежит раненый. А мать еще до войны померла от простуды. Жила Катя с бабушкой, но недавно и бабку снесли на погост. И теперь вот осталась одна-одинешенька и решила поехать к отцу, пристроиться возле него в госпитале.

— Я все умею. И стирать, и шить, и полы мыть, и стряпать. Дадут каку-никаку работу, раз я возле отца буду? — спрашивающе говорила она. — Нянечкой буду, на медицинскую сестру могу выучиться или воду возить стану. Я возила в нашу столовку. Палаты могу мыть, за ранеными убирать. Что заставят делать, то и буду. Могу и стряпухе помогать. Стряпки-то, они с пальцев сыты бывают. И пайки мне тогда никакой не надо. Не прогонят, поди?

— Не прогонят, — подтвердил я. — Не имеют права. Раз дочь к отцу приехала — не прогонят.

Она благодарно взглянула на меня, и улыбка легла на ее измазанное сажей лицо.

— Я за своим родным тятей лучше чем кто ходить стану. Он в позвоночник раненный. Неподвижный он.

Я подумал, что Катя счастливый еще человек, отец все же есть. А у меня никого. После смерти бабки остался я на всем белом свете один-одинешенек. Матери почти не помнил, она померла от тифа, когда я еще пешком под стол ходил, а отца убили в тридцатом. Жил я с бабкой, пока ее тоже, как и Катину, не снесли на погост. Отправился я тогда в город к дяде Ване, двоюродному брату отца — ближе родни у меня не осталось. У него и жил последние пять лет. Они бездетные были и меня заместо сына приняли. Война началась, дядя Ваня на фронт ушел, и остались мы с теткой Марьей, его женой, вдвоем. А полгода назад все мальчишки нашего девятого класса двинулись в горвоенкомат, на фронт проситься. Сначала нас погнали — возраст не подошел. Раз турнули, два турнули, а на третий взяли. Мы думали, что все вместе сразу на фронт попадем, а нас рассортировали кого куда, в основном по военным училищам. Я попал в водолазную школу. Теперь учебу на водолазов мы уже закончили, и вот-вот должны нас отправить на фронт.

Калач мы с Катей умяли до крошки. Такой вкуснятины не едал я за все свои семнадцать лет.

Я подложил в печку остатки досок, стараясь не думать, что они последние. Все. Кончился мой сундук — запевай песенку! Надо было, пока мы стояли на станции, выскочить и разжиться дровишками, а я продрых, пока не разбудил комендант. В эту «буржуйку» сколь ни пихай, все одно — мало, и в вагоне стоит собачий холод. Обогреваю белый свет. Лицо жжет огнем, а спина морозом берется. Повернешься — все навыворот. Так и крутишься возле печки то задом, то передом. А каково Вальке!

Мы с Катей чакали зубами. Тепло, охватившее нас после съеденного калача, улетучивалось, как из дырявого решета, и надо было думать, как бы не окочуриться вовсе. Лучше всего залезть к Вальке под полушубок и всем вместе греться.

Под настороженным взглядом Кати я поснимал с вешалок водолазные рубахи и, постелив их рядом с Валькой, предложил ей лечь. Она дико взглянула на меня. Я не сразу понял, чего она боится, а когда понял — меня бросило в жар.

— Да ты не бойся, — смущенно сказал я. — А то закоченеешь совсем.

— Н-не-б-бой-ся, — неожиданно произнес Валька, едва выговаривая слова.

— Вот видишь, — обрадовался я, что Валька поддержал меня. Обрадовался еще и тому, что он вообще заговорил, значит, жив.

Но Катя медлила. Я лег, оставив ей место, обнял Вальку, пытаясь согреть его своим телом. Катя посидела-посидела возле потухающей печки и тоже примостилась рядышком со мной.

Мы лежали спина к спине, затаив дыхание и боясь коснуться друг друга.

Печка погасла, и остатки тепла выдуло из вагона, холодно стало невтерпеж.

— Подвигайся ближе, — предложил я Кате, — а то застынешь.

Она пододвинулась, и мне стало жарко, будто не девушка прислонилась ко мне, а печка. Впервые в жизни рядом со мной лежала девушка. И я чутко ловил каждый ее шорох, каждое движение, прислушивался к ее дыханию. А ее трясло в ознобе.

— Ты ложись посередке, — пожалел я Катю. — Теплее будет.

— Не-е, — отказалась она и напряженно затихла.

— Ты его не бойся, — уговаривал я, думая, что она боится раненого Вальку.

— Не-е, — снова отказалась Катя. — Я лучше тут.

Я всегда стеснялся девушек, хотя влюблялся в классе часто. И всего один раз в жизни целовался. Мы тогда шли из кино, и я провожал одноклассницу, маленькую, приподнимающуюся на цыпочки, чтобы казаться повыше. А я длинный как жердь. «Дядя Достань Воробышка» — так дразнила меня соседская мелюзга. Стояли мы тогда перед ее домом, и я, поняв наконец, что она чего-то ждет, насмелился и с перехваченным дыханием чмокнул ее прямо в губы. Они оказались мягкими и податливыми. Это меня озадачило. Я читал в книгах, что девичьи губы упруги и солоноваты, и хорошо запомнил это. А у нее вдруг — мягкие и сладкие. Правда, мы все кино хрумкали конфеты-леденцы.

А через неделю меня остригли, и поздно вечером я уехал из своего города, где прожил несколько лет после деревни. Одноклассница не пришла меня провожать, наверное, мать не пустила. Было это всего каких-то полгода назад, а казалось, что прошла вечность и я всю жизнь ношу флотскую форму.

Я чувствовал, что Катя не спит, слышал, как ее колотит дрожь. Я встал, пошуровал в печке догорающие головешки, они вспыхнули последний раз синим огнем. Это было прощальное тепло и даже не тепло, а просто свет один. Я вернулся и сказал приказным тоном, как комендант:

— А ну подвигайся! В середке будешь лежать.

Катя покорно пододвинулась к Вальке, а я лег с краю, спиной к ней. Но Катя повернулась ко мне. Все же Вальку она боялась больше, чем меня. И затихла. Я чувствовал, как осторожно дышит она мне в затылок. Дыхание ее щекотливо касалось моей незащищенной шеи, и мне опять стало жарко. А ноги и руки коченели.

И все же я угрелся, и меня как в пропасть кинуло, заснул…

Я стою в мягко освещенном коридоре. Красная ковровая дорожка тянется во всю длину вагона, пластиковые светлые стены сияют чистотой, кремовые шелковые занавески на широких окнах фирменного поезда чуть колышутся от движения, а ровная линия блестящих никелированных ручек закрытых купе ярко вспыхивает от фонарей мелких станций, пролетающих мимо. Чистота, уют, покой. А мне все видится та давняя темная стылая теплушка и припорошенный снегом умирающий Валька. Я никак не могу отряхнуть память, никак не могу вернуться из прошлого.