Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

Третьи молчат. Почему молчат третьи?

Нет, я не могу повторить слова того, кто на крики толпы «Распни его, распни!» сказал: «Я прощаю им. Они не знают, что творят». Эти — ведают. Заранее обдумали, загодя просчитали, как в шахматах, все варианты вперед. Упустили только одно, забыли в слепой ярости, что рано или поздно, но зло все равно проигрывает.

Недавнее собрание было гнусным. Все знали, что среди нас сидит анонимщик. И он понимал это и вел себя суетливо, заискивающе и в то же время нахально, пытался острить, рассказывал анекдоты.

Я давно заметил, что любой негодяй несет на себе какую-то печать. Каинову печать, что ли? Он и внешне-то выглядит чаще мерзко. Отталкивающе неприятен и этот анонимщик: дряблая, бледная и пористая кожа щек, лысина покрыта какими-то лишаями, суетливость движений. Именно это бросается в глаза, несмотря на его жалкие потуги выглядеть импозантно — красит остатки волос, носит орденские планки (хотя орденов у него никто не видел), говорит несколько театральным голосом. Я понимаю, что рискую быть обвиненным в литературном штампе при обрисовке этого подлеца. Но откуда же появился в литературе штамп? Он родился из жизни, от неоднократного слепка с действительности. Задолго до меня подметили в негодяях что-то и внешне, омерзительное. Значит, действительно они чем-то схожи друг с другом — поскольку всякий раз повторялись их портреты. Да и не может быть иначе! Мы же, к примеру, не можем представить себе благородного, честного человека с мерзким, отталкивающим лицом, даже если он будет и некрасив или инвалид. Все равно в лице его будет видна и воля, и мужество, и честность, и доброта. А у мерзавца и с красивым лицом (кстати, тоже штамп!) виден порок. Внутренняя духовная суть проецируется на лицо человека. И никуда от этого не уйти.

Вот уж точно сказано: «Каждый выслуживает себе лицо как солдат «Георгия».

Мне казалось, что на собрании вот-вот укажут на него пальцем, назовут его имя. Но произносились какие-то общие слова о чести, о товариществе, о здоровом коллективе. Поговорили, посотрясали воздух и, когда анонимщик ушел, облегченно вздохнули, заговорили о том, что он, конечно, догадался, все понял, что его здорово проучили. Я же был уверен, что теперь-то, чувствуя негласную поддержку и безнаказанность, он и распояшется. И оказался прав — он незамедлительно выпустил автоматную очередь анонимок в мой адрес. Я понял, что пока меня совсем не затоптали в грязь, пока не убили клеветой, надо защищаться.

И вот я еду в Москву. Еду к обгорелому танкисту. У нас осталось фронтовое братство. И пока оно есть, я не беззащитен. Нет, мы еще повоюем! Я хорошо понимаю, что война предстоит затяжная, что еще много сил потребуется, еще много бед ждет меня — не так-то просто одолеть зло. Мне почему-то в жизни все время приходится с кем-то бороться, что-то доказывать, все время что-то преодолевать. Порою мне кажется, что я всю жизнь так и не выходил из «пятьсот-веселого», все еду и еду в нем…

Поезд тормозит.

Я прижимаюсь к холодному стеклу, пытаясь рассмотреть впереди огни. «Может, уже Смоленск?» Но огней нет. Мы стоим посреди русской холмистой равнины. Прямо передо мною белеют в ночи стволы берез.

Гроза, продолжая свою очистительную работу, свалилась куда-то в сторону, и только изредка небо еще озаряется беззвучными сполохами.

Тихо.

Меня вдруг опять отбрасывает в юность, время уходит вспять и останавливается там…

Тогда я тоже проснулся от тишины. Рядом со мною трясло в ознобе Катю.

— Давно стоим? — спросил я почему-то шепотом.

— Нет, недавно, — глухо отозвалась Катя.

— Как Валька?

— Дышит.

Ага, дышит! Значат, живой. Надо дров, иначе мы тут пропадем.

Я встал. Боль во всем теле на миг заставила меня присесть и перевести дух. Ныла каждая жилка, стоном стонало все тело. И голова разваливалась. Но надо было идти. Надо было успеть разжиться дровами, пока стоит поезд.

Я переборол себя, выпрямился. С трудом отодвинул заскрипевшую дверь.

Ночь. Студеная сибирская ночь.

Месяц варежки надел: три морозных кольца — признак лютой стужи — яростно горели вокруг исступленно сверкающей луны. Яркий свет заливал пространство мертвенно-синим огнем. Прямо передо мною лежал закованный в лед Байкал. Безмолвная равнина терялась в морозном тумане, уходила куда-то вдаль, в сумеречную мглу ночного горизонта. И от этого огромного ледяного пространства на душе стало еще холоднее.

И мороз — дохнуть больно!

Неподалеку от вагона маячило что-то занесенное снегом: не то опять шпалы, не то нарубленный хворост или собранный в кучу валежник.

— Я счас, — сказал я Кате и спрыгнул.

На этот раз снег был плотен, канаву выдуло ветрами, и я довольно легко добрался до сугроба. Это были жерди. Аккуратно сложенные, для чего-то приготовленные, одинаковой длины, а главное — легкие. Я взвалил на себя три штуки и пошагал к вагону. И вдруг увидел, что вагон мой уходит от меня. Я даже не сразу поверил своим глазам. Да что же это такое! Как только выскочу из вагона, так он трогается.

Эшелон шел тихо, и я не шибко-то перепугался, но пока добежал до железнодорожного полотна, вагон мой уплыл вперед. Жерди я не бросил и припустил с ними вдоль вагонов. Догнал теплушку и увидел в дверях испуганное, бледное лицо Кати. Я сунул в раскрытую дверь жерди, но попала только одна, две другие угодили в косяк, отскочили и посыпались в канаву.

— Толя, быстрей! — кричала Катя. — Руку, руку давай!

Я схватился за железную гнутую подножку, пытаясь вскочить на нее, но ботинки мои заскользили по обледенелой шпале, я упал, инстинктивно дернулся и скатился в канаву. Торопливо вскочил на ноги, козлом запрыгал за теплушкой, но вагоны обгоняли меня, стуча колесами на стыках, и эти удары больно отдавались в моей голове. Катя что-то кричала, протягивала руку, но рука и лицо ее уплывали все дальше и дальше.

Я едва держался на обледенелых шпалах, скользил стылыми ботинками, молил бога, чтобы не упасть, и продолжал упрямо бежать, хотя уже и понимал бесполезность соревнования наперегонки с поездом.

— Хватайси! — вдруг раздался над ухом крик, и кто-то сгреб меня за шиворот так, что воротник шинели затрещал.

Еще не понимая, что к чему, я почувствовал, как дернуло меня вверх, как ноги мои отделились от земли, и уже на весу я до пота перепугался, думая, что меня затаскивает под вагон.

Я сбрякал своими каменными ботинками и был брошен кем-то на доски задней площадки последнего вагона, где всегда торчат в тулупах кондукторы поезда.

— Ты, паря, чо! Ты чо под колесы кидаисси? — кричал кто-то хрипатым голосом.