Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

Я запаленно хватал ртом стылый, набитый снежной заметью воздух и никак не мог перевести дыхания. Подо мною грохотали колеса, и так же громко, весом в пуд, бухало испуганное сердце.

Через какое-то время я разглядел, что надо мною высится собачий тулуп, сплошь запорошенный снежным бусом.

— Живой аи нет? — наклонился надо мною тулуп.

— Живой, — выдохнул я и не узнал своего голоса.

— Ну, паря, еле успел я тебя ухватить.

Я поднялся на непослушные, тряпичные ноги, и в лицо мне ударило снежной пылью, летящей из-под колес вагона — в хвосте эшелона бушевала пурга, поднятая быстро идущим составом.

— Гляжу, бегит ктой-то. Думаю, не нарушитель какой! Присмотрелси — ранетый. Вот-вот под колесы ускользнет. Я, значица, цоп тебя!

— Спасибо.

Я понял, что за раненого он меня принял из-за полотенца на голове.

— Удало я тебя вздернул! — в голосе кондуктора слышалось довольство своей ловкостью. — Думал, рука оборветси. Главно — уловчитьси за ворот цопнуть.

И еще мысля: не оторвался бы ворот-то. Вдруг стара шинелька, молью бита. Тода — пиши пропал.

Я молчал. Шинель у меня и впрямь была не первого сроку, нам выдали б/у, и воротник мог, конечно, оторваться, он и так наполовину был оторван.

— Ловко ж я тебя уцепил! — продолжал восхищаться собою проводник. — Главно, мерекаю, ворот бы не оторвалси, едять его мухи!

Я слушал его вполуха, а сам думал: догадалась ли Катя задвинуть дверь, хватит ли сил у нее?

Кондуктор ударил кресалом по камню, брызнули искры, и он начал раздувать трут, прикрыв его от ветра. Чмокая губами, прикурил самокрутку. Табак затрещал, бумага пыхнула огнем и на миг осветила большую, будто помело, бороду и увесистый, как картошина, бородавчатый, одубевший на морозе нос. Таких носов я еще не видывал.

Дед курнул, сплюнул и сказал:

— Я, значица, прицелился, рукавицу скинул — и цоп! Главно — ухватить ловчей. Молись богу, приметил я тебя. Околел бы тута на экой стуже.

— Спасибо, — еще раз поблагодарил я.

— Чего уж, — между затяжками сказал кондуктор. — Из «спасиба» шубу не сошьешь. Ты как тут появилси?

— Из теплушки.

— Это котора посередке состава?

— Ага. Я раненого везу.

— Ранетого? — удивился дед. — Откель, куда?

Я пояснил, откуда и куда и что дезертир ударил Вальку ножом.

— А сам чего замотан?

— Я — так. У меня шапку сдуло.

— А-а. — Он помолчал, пыхнул раза два цигаркой. — Этой погани развелоси теперя. Никто помирать не хотит. Бегут, как тараканы, едять их мухи! На нашей станции тоже одного пымали.

— Сволочь он! — озлился я на мирные слова кондуктора. — Расстреливать таких!

— Знамо дело, — согласился дед и вздохнул. — Чо деетси, чо деетси!

— Мне в теплушку надо. Они там позамерзают без дров.

— Кто?

— Там еще девушка, — пояснил я.

— Ничо, не замерзнут, — успокаивающе сказал он. — Раз тама девка, она чонито придумает. Девки, они ловчей нас, смекалистей.

— По крышам можно добраться.

— Куды-ы! — запротивился кондуктор. — По крышам — верный гроб.

— Я уже лазил.

И я рассказал, как уже отставал от поезда и как проник в вагон, умолчав, что разбил голову и потерял сознание. Он внимательно выслушал и сказал:

— Потерпи. Скоро станция должна быть. А с хвоста тебе не достичь теплушки, сорвешься. Верная погибель.

Я и сам понимал, что отсюда не добраться — вон сколько вагонов надо преодолеть! Да и не вагоны даже, а цистерны в основном. Цистерны из-под горючего.

— Курить хошь? — наконец предложил кондуктор.

Я давно уже глотал слюнки, принюхиваясь к табачному дыму, давно хотел погреться куревом, но попросить стеснялся. Махорка у меня кончилась еще вчера.

Дед сунул мне кисет. Защищаясь от снежной коловерти, я еле свернул непослушными пальцами цигарку и присосался к огоньку самокрутки кондуктора, прикурил. Затянувшись крепким дымом, закашлялся.

— Табачок — горлодер. Сам сею, — услышал я довольные нотки в голосе кондуктора. — До печенок продирает. Спать не дает на службе.

Какой уж тут сон, на таком морозе! Да еще в хвосте эшелона, где мотает, как на море, и снежный буран бьет в лицо. Разве тут уснешь, хоть и в тулупе!

Я прислушался к стуку колес — не сбавляет ли ход поезд?

— Ты дыши в запазушку-то, дыши, а то окочуришь-си, — наставлял меня дед. — Молись богу, что ухватил я тебя, изловчился. Закоченел бы ты на эком холоду.

— Спасибо, — в третий раз сказал я.

Кондуктор пробурчал что-то, затянулся цигаркой, огонек опять с треском пыхнул, осветил нос-картошку и закуржавелые от морозного дыхания усы и бороду.

Меня колотило — зуб на зуб не попадал.

Ноги одубели, я стучал изо всех сил ботинками друг о дружку, втягивал голову в плечи, прикрываясь полуоторванным воротником шинели. Тонкое вафельное полотенце, насквозь промерзшее, леденило голову. Ушей не слышно — видать, конец им. Ну, ночка! Господи, что за ночь! Стужа такая, что рта не раскрыть — зубы ломит.

— Да-а, паря, одежонка у тебя не для матушки-Сибири, — заметил кондуктор мои отчаянные попытки согреться.

Шинелька и впрямь была на рыбьем меху и подбита ветром, ботинки с «теплыми шнурками» грохотали, будто каменные.

Кондуктор наклонился, осмотрел мои ноги.

— Настыли?

— Спасу нет, — сознался я. — Немецкие.

— Ну-у? — удивился кондуктор и опять наклонился, рассмотрел ботинки, уважительно сказал: — С шипами. Износу не будет. Теплые — аи нет?

— Какой — теплые! — стучал я зубами. — Будто из железа.

— С шипами, — опять подивился кондуктор. — По нашей слякоти — лучше не сыскать.

Ботинки были трофейные. Изготовлены в Германии для горных стрелков, с прочной, будто железной подошвой. Почему-то осенью нас обули в них. В слякоть, и правда, хорошо — не пропускают ни капли, а зимой стали будто ледяные.

Меня мучила мысль о Вальке и Кате. Как там Катя домовничает? Удалось ли ей задвинуть дверь? Валька застынет на полу. Я уже собрался спросить кондуктора — скоро ли остановка, как он сам заговорил:

— До остановки верст двадцать еще. Ты, паря, обезножешь в ботиночках-то.

— Ничо, — ответил я, думая о другом. Да и что мог я поделать, где взять другую обувку. Пальцев на ногах я и впрямь уже не чувствовал.

— Ты пляши.

Я и так давно приплясывал, вприсядку только осталось.

— Слышь, матрос, — вдруг сказал кондуктор. — Удружи мне свои ботинки-то немецкие. А? А я тебе за них пимы вот отдам. А то ведь обезножешь на морозе-то, А? И табачку ссужу. Хороший табак, ядреный.

Я молчал, не зная, что ответить. Мое молчание он понял по-другому.

— А еще, слышь… — по голосу я догадался: кондуктор колеблется.

Он вытащил откуда-то из необъятных недр тулупа солдатскую алюминиевую фляжку — она тускло блеснула в лунном свете.

— Самогон тута. Первач. Чистый, как слеза младенца. С морозу — первое дело. Нако, глотни.