Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

Катя рассказывала, какие хороводы в ихнем селе водили перед войной. До самого свету. Родители не могли загнать спать ни парней, ни девок. И бывало, как услышит она песню за околицей, так бежит с подружками своими на угор, будто на крыльях летит. И до утра голосила песни.

Я почувствовал, как дрогнула ее рука, когда она сказала, что теперь хороводов нету. Парней на войну позабирали. В селе остались только люди женского племени. А когда парни уходили на фронт, то девушки выплетали из кос своих ленты и дарили своим любимым как залог верности, как обещание ждать с войны.

Я сказал Кате, что нас тоже скоро должны отправить на фронт, не сегодня завтра.

— Я тебе ленту из косы выплету, — встрепенулась Катя. — На счастье. Чтоб ты живой остался.

Она сдвинула шаль, развязала платок, что был под шалью, и я увидел длинную русую косу. В косу была вплетена голубая шелковая лента.

— Надо, чтобы кто-то ждал человека с войны, — пояснила Катя, расплетая косу и освобождая из плена волосы, красиво переливающиеся каким-то нежным легким светом.

У меня дух захватило и от этих освобожденных рассыпавшихся волос, и от слов Кати. Она подала мне небольшую, теплую от ее тепла ленту и сказала:

— Носи у сердца и меня помни.

— Ладно, — пообещал я и сунул комочек ленты за пазуху, под тельняшку, и комочек там пошевелился, как маленькая нежная зверюшка, и меня охватило какое-то томительно-сладкое чувство.

А Катя вдруг закраснелась и торопливо забрала волосы под платок.

Наступило уже предутрие. Надо было хоть немного вздремнуть.

Мы улеглись с Катей рядышком, и я неожиданна для себя обнял девушку. Она меня не отпихнула, и я осмелел, поцеловал ее в холодный нос. Катя охнула от неожиданности и затихла. А я еще больше расхрабрился и поцеловал ее в губы и даже почувствовал их ответное легкое движение. Я стал целовать все сильнее я сильнее, все крепче и крепче прижимая Катю к себе. Она испуганно шептала между поцелуями: «Ты чо! Ты чо!» — и плечи ее вздрагивали.

Что было со мной, я и сам не мог понять. Руки мои сами делали свое дело откуда-то из глубин веков пришедшим знанием. Катя сопротивлялась, но как-то слабо, и это придавало мне отваги. Я что-то шептал ей ласковое, и стриженая хмельная голова моя налилась сладким дурманом, а обмороженные пальцы стали смелыми. Я расстегнул ее пальтишко, и спрятанное тепло сразу опахнуло меня, и голова совсем пошла кругом.

Робея и затаив дыхание, я все же расстегнул кофточку, и рука моя вдруг испуганно замерла, ощутив под пальцами шелковисто-гладкую, теплую и нежную кожу небольшого, упругого и податливого бугорка. Я не сразу понял, что это такое подвернулось мне под руку, а когда понял — будто обжегся, отдернул пальцы и задохнулся от каких-то впервые испытываемых чувств.

— Я боюсь, — шептала Катя. — Не надо.

Я и сам боялся, но ее испуганно-покорные слова придавали мне храбрости. Я целовал ее мокрое уже от слез лицо и, обеспамятев, шептал какие-то ласковые слова, а сердце ухало как молот. Я совсем потерял голову от покорности Кати, от внезапной своей смелости, и грохот в дверь, который я принимал за стук своего сердца, не сразу дошел до моего сознания.

Первой опомнилась Катя.

— Ой! — испуганно пискнула она и с неожиданной силой оттолкнула меня. — Стучат!

Рука моя выскользнула из блаженного тепла, вновь ощутила холод вагона. Я обалдело прислушался. В нашу дверь грохали настойчиво и зло.

— Не открывай! — шептала Катя, торопливо запахивая пальтишко и кутаясь в большую шаль. Глаза ее испуганно мерцали в слабом свете фонаря.

Мы, оказывается, не заметили, что поезд остановился. И теперь кто-то топтался возле двери и барабанил в нее.

— Кто там? Чего надо? — крикнул я, подходя к двери, и не узнал своего хриплого голоса.

— Открывай! Эй, люди! — донеслось снаружи.

— Зачем?

— Проверка вагонов!

— Не надо, не открывай! — шептала за спиной Катя.

— Отворяй! Позаперлись! — настойчиво требовали снаружи.

«Может, опять комендант?» — подумал я. Но когда отодвинул дверь, то в морозно-сизой мгле, которая почему-то сильно пахла гарью и нефтью, я увидел двух парней в полушубках. На их лицах играли блики недалекого пожара. Где-то за теплушкой яростно пластал огонь, был слышен треск и взволнованные людские крики.

Один из этих двух парней подпрыгнул и заглянул в вагон.

— Тут парень с девкой едут, — сипло сообщил он своему напарнику. — Ишь, господа!

Как он успел разглядеть Катю в вагонных сумерках — непонятно. Рысьи глаза надо иметь. Но и я уже понял, что никакой это не комендант и никакая это не проверка вагонов — и преградил вход.

— Нельзя!

— А ну, вытряхнем их отселя, полюбовничков! — сказал второй. — Чего с имя вошкаться?

— Не подходи! — взвизгнул я. — Стрелять буду!

Стрелять мне было не из чего. Но я сунул руку в карман шинели, и это произвело впечатление. Они отпрянули. Тот, что лез первым, скатился с подножки.

— Не подходи! — уже смелее крикнул я. — Здесь военный пост!

— Военный! — язвительно протянул внизу, под моими ногами, злой сиплый голос. — С девкой лапаться — военный.

Меня больше всего поразило: как это они догадались, что мы с Катей целовались? И еще — этот мой голос, то хриплый, то визгливый. Я никак не мог понять, что с ним такое случилось, с голосом моим?

— А ну его! — сказал один из них. — Еще и вправду стрельнет. Матрос — видишь. Раненый.

Наконец-то они рассмотрели, что я матрос, а вафельное полотенце на голове приняли за бинты.

Снег завизжал под ногами. Они ушли.

Я высунулся из вагона, всматриваясь в постройки, — уж не Слюдянка ли? Нет, это был какой-то полустанок, и где-то неподалеку что-то сильно горело, освещая два-три заснеженных домика и щетинистый черный ельник. Стлался сизый дым, и удушливо пахло нефтяным смрадом. «Что это горит?» — не понимал я, с тревогой прислушиваясь к людским крикам — они доносились с другой стороны теплушки. Хотел было спрыгнуть и посмотреть, но передумал, я уже боялся оставлять вагон — как бы опять не отстать.

Крутой мороз корежил землю, и надо было беречь хоть какое-то тепло в вагоне. Но не успел я задвинуть дверь, как на подножке увидел человека.

— Нельзя, нельзя! — строго прикрикнул я. — Военный пост!

— Инвалид я, браток, — прохрипел этот странно укороченный человек в стеганом ватнике и солдатской шапке.

— Нельзя сюда! — кричал я ему, но он уже кинул мне что-то под ноги, и когда это что-то развернулось, как живое, я испуганно отскочил. Что-то издало мелодичный звук, и я понял — это гармошка.

— Без ног я, браток. Пусти. Поезд счас тронется.

Я заколебался, оглянулся на Катю, ожидая подсказки. Она молча смотрела на торчащую на уровне вагонного пола голову.

— Без ног я! Без ног! — повторял человек.