Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

Я глотнул, задохнулся от крепости. Мерзлый комок прокатился внутрь и через мгновение вспыхнул огнем, и зажила во мне жизнь.

— А-а, паря! — уважительно сказал кондуктор, будто насквозь видел, как полыхает у меня в животе самогон. — Первачок! Ну как насчет ботинок-то, а?

— Не могу.

— Экой ты неуломный, — с досадой произнес кондуктор.

— Военное обмундирование, — пояснил я.

У меня и так уж не было шапки, да еще ботинки променять! В чем же я явлюсь пред грозные очи младшего лейтенанта Буцало! Он же меня на «губе» сгноит!

— Мы теперича все военные. Я ж хорошую цену даю. Я ж — не задарма. Гли-ко, пимы-то, почитай, не ношены, недавно скатанные. И первач. А?

«Вальке бы этого самогону! — подумалось мне. — Я б ему влил глоток и растер бы его. Оживел бы он».

По телу моему уже разлилась приятная теплота, дышать стало свободнее, будто пропал мороз, и мысли мои стали легкими и вольными. «А-а, была не была! — лихо подумал я. — Что мне сделают! Дальше фронта не пошлют». А до отправки на фронт нам и так остались считанные дни.

— Давай, — согласился я.

— Вот удружил, дак удружил, век не забуду! — обрадовался кондуктор. — Имя же сносу нету! Умеют, язьви их! Ничо не скажешь. Эти ж шипы вовек не сотрутси. Все едино, как конь подкованный.

Ботинки пришлись ему впору, мне же валенки были велики. Я утонул в них. Эх, портянки бы еще! Но портянки кондуктор смотал и сунул куда-то в тулуп.

После торговой сделки мы закурили по самокрутке.

— Э-э, дед! — спохватился я. — А самогон!

— Дык я чо, я ничо. Бери, — с сожалением сказал он и, прежде чем отдать фляжку, отхлебнул и крякнул. — Хорош, язьви его! До селезенок пронзает. Но… при исполнении не положено.

«И хорошо, что не положено, а то б ты ее ополовинил», — подумал я, засовывая фляжку в карман шинели, предварительно тоже прихлебнув глоток.

— У нас законы круты. Чуть чо — под трибунал, — с уважением в голосе говорил кондуктор. — А как же! Вся железная дорога военизирована. У нас и свои генералы есть.

Внутри меня горело, боль в голове пропала, ноги в пимах стали отходить — пальцы я уже чувствовал, и я блаженствовал. А карман шинели приятно тяжелила фляжка — спасенье Вальки. Скорей бы остановка! Уж я его отогрею этим самогоном, не дам помереть! Он у меня, как миленький, жить будет!

— Скоро — нет? — нетерпелось мне.

— Леший его знает, — признался кондуктор. — То мимо станции проскакиваем, то посередь тайги стоим. Все эшелоны пропущаем, технику да солдат. Все иду-ут, иду-ут, — нараспев сказал он. — Аж жуть берет, сколь народу везут на войну. Прорву. Тут до Слюдянки от Мысовой, по-хорошему-то, езды и восьми часов не наберется. А мы вот двое суток ползем.

Он помолчал, вздохнул:

— Война — она не тетка родна! Какую рощу парней повалили! У нас на станции в какой дом ни ткни пальцем — похоронка пришла. Всех суседей перебило. Рекой кровь-то текет. Чо там со Сталинградом, не слыхал?

— Не слыхал.

— Это ж на карту глянешь — оторопь берет. Куды он зашел, сколь земли под себя подмял! Такого с Расеей еще не бывало. Как думаешь, сдадут Сталинград — нет?

— Не сдадут, — уверенно ответил я. — Окружили же немца там. Как могут сдать! Ты чо?

— И то верно, сдавать никак нельзя. Япошки токо того и ждут. А ежели с двух сторон надавят — туго нам будет. Никак непозволительно сдавать. Жилы вытянуть, кровью умытьси — а сдавать нельзя.

Мы замолчали, думая об одном и том же. Полгода уже бьются наши под Сталинградом, и вот-вот наша пересилит. Немцев окружили. Котел им там устроили. То они нас били, теперь мы их. «Главное — из этого котла не выпускать», — говорил нам политрук на политзанятиях. Котел-то котлом, а все же на сердце неспокойно. Хотя бы уж скорее отправляли нас на фронт! Может, как раз поспеем туда. В водолазной школе уже известно, что пришло распределение по флотам и флотилиям, есть среди них и Волжская. Я подал рапорт, чтобы отправили на Волгу.

— Расея, она не лошадь, обротать себя не даст, — нарушил молчание кондуктор. — Народ токо жалко, та-ко горе мыкает, таку беду хлебает! Твой-то шибко ранетый?

— Шибко.

— Ах вы стригунки-жеребята! — со вздохом произнес кондуктор. — Сопленосы вы, вам бы возля мамкиной юбки еще, а вы вот…

Белый с головы до ног, будто мельник на мельнице, высился он на кондукторской площадке столбом. Гуляла здесь метель, забусила снежной пылью.

— Когда месяц светит — ранетые кровью исходют, — вдруг сказал кондуктор.

— Как — исходят? — испугался я.

— Месяц кровь отсасывает.

Я взглянул на яростно горевшую ледяным огнем луну и ужаснулся: «Неужто правда! Спятил, поди, дед?»

— Ты чего молотишь-то! — озлился я. — При чем тут месяц!

— Не молочу, паря, — стоял на своем кондуктор. — Я в гражданску-то против Колчака хаживал, знаю. Как лунная ночь, так ранетые, как мухи… Кровь из их выливается. Я при лазарете состоял, знаю.

С ужасом слушал я его и молил, чтобы луна исчезла. Но она светила, проклятая, — хоть иголки подбирай. Синяя мертвая стынь лилась с темного провального неба. Окоченевший лес немо стоял по грудь в сугробах, искрились накатанные до блеска рельсы, вонзаясь, как спицы, куда-то вдаль, в морозную мутную мглу. Луна заледенелым колесом катила и катила за эшелоном, будто задалась целью доконать Вальку. «Что же делать, а? Что делать? — лихорадочно соображал я, как помочь Вальке, и ничего не мог придумать. — Хоть бы скорей остановка!»

И тут машинист будто услышал мою мольбу — эшелон стал притормаживать.

— Остановка? — забеспокоился я.

— Навроде, — ответил кондуктор, высовываясь с площадки и заглядывая вперед. — Красный семафор горит. Опять эшелон пропущать будем. Разъезд это.

— Тогда я побежал! — Не дожидаясь полной остановки поезда, я спрыгнул с кондукторской площадки.

Кондуктор что-то кричал мне вслед, но я не слушал. Я бежал к своей теплушке и молил машиниста не трогаться с места. Мне надо было пробежать вагонов шесть, и я торопился изо всех сил. Бежать в пимах было тяжело, высокие голяшки пимов перекрывали колени, и я бежал, не сгибая ног, как на протезах.

Но вот наконец и моя теплушка, куцый вагончик посреди состава, самый маленький во всем эшелоне. Я забарабанил в дверь.

— Кто? — послышался испуганный вопрос из-за двери, и этот слабенький, еле пробивающийся сквозь дощатые стены дрожащий голосок радостной болью отозвался в моем сердце.

— Я! Катя, это я! — заорал я во всю глотку. — Открывай быстрей! Это я, Катя!

— Счас, счас! — донесло торопливый ответ.

Она, наверное, не могла справиться с засовом. Я от нетерпения перебирал ногами и все поглядывал вперед — не зажегся ли там зеленый огонь, не поднял ли в небо свою руку семафор, давая свободный путь нашему «пятьсот-веселому».

Наконец Катя справилась с засовом, и мы вместе — она с той стороны, я с этой — отодвинули визжащую примерзлую дверь. Я побыстрее полез в вагон. Пимы не гнулись в коленях, я соскальзывал с обледенелой подножки, а на соседнем пути, за теплушкой, уже грохотали колеса — на полном ходу проносился какой-то эшелон. Вот-вот мог тронуться и наш поезд, я торопился, но эти проклятые пимы не давали взобраться в вагон. Катя тащила меня за шиворот шинели и тоже мешала мне.