Валентин Солоухин - Соломенный кордон [Рассказы и повести]

— Бу-ум, бу-ум-м! — раздаются ружейные выстрелы, это браконьеры бьют щук, оставшихся в колдобинах. Серо-зеленые холмы, похожие на брезентовые мешки, приставленные друг к другу, откликаются эхом.

— Эй! Пятруха, убил? — раздается визгливый голос одного из браконьеров.

— Уколошматил, зда-аровая, подлюга! — отвечает Петруха.

Мне хочется пойти посмотреть на убитую щуку и на стрелков, но в туфлях по болотистой низменности не пройти, стараясь держаться склона, я направляюсь к темнеющему квадрату леса. Вчера в разговоре Виктор называл этот лес Митрохиным кустом и еще какую-то легенду пытался рассказать о нем.

В лесу стоит сырой весенний запах, отдает дубом, лежалым листом и как будто свежими огурцами. На иглистом кусте боярышника настороженно замерли две птицы. Я затаиваюсь, стараясь рассмотреть их. С виду они чуть крупнее скворца, клювы крючковатые. Птицы с криком «чэк-чэк» срываются с места, и я узнаю серых сорокопутов. «Приятно все-таки после раздольных полей побывать хоть в таком небольшом лесу», — отмечаю я. Прохожу дальше. Лесок негустой. Много пеньков и пней, чувствуется, что здесь частенько, а может быть, и не в меру «прогуливаются» с топорами.

Услышав какой-то стук, я замер. Стук повторился, и я понял, что, похоже, здесь недалеко рубят деревья. Перебравшись через топкий овраг, пересекаю кустистую поляну и метров через сто натыкаюсь на старуху. Пока я шел, она подтаскивала деревца в одну кучу. В руках у нее туристский топорик, старуха с мужским выдохом «х-хэ-эк!» лихо рубит молодые дубки, клены. Одета она в ватную стеганку, черный платок, который напнут на самое лицо.

Под моей ногой хрустнула сухая вотка. Старуха подымает глаза и замирает с поднятым топориком в руке. В мгновение ока она преображается, начинает кряхтеть, охать:

— Ох, внучек, мочи нет моей, — обращается она ко мне. — Аль не помош мне ветошек на дрань нарезать? Изба-то у меня за зиму в конец облезла. Сейчас надо бы помазать, да драни нетути. — Разговаривая, она пристально в меня всматривается своими серыми мутноватыми глазами. Я узнаю старуху, которая вчера мне рассказывала, как найти Ведрина.

— Аль не наш-то будяшь? — продолжая всматриваться, спрашивает она.

— Не ваш, бабушка.

— А я здесь не одна, — говорит старуха, — на логу наши пастухи, стадо доглядают. Они бы мне помогли, ды один-то хром, а другой старой не хуже меня... Партизан наш, значит...

— Нет там никаких пастухов, — говорю я нарочито строго. — Что ж вы, бабушка, деревья так губите?

— Внучечичек, ды-ы грех на душу бяру, ста-арая. Господь бог меня накажет! — крестится бабка. — Избу надоть помазать к святой, скоро ведь святая.

— Какая святая?

— Пасха, внучечичек, пасха, значит... — Она все еще присматривается ко мне.— А вы чей же будете? — допытывается старуха.

— Погостить приехал в село, поработать...

— Яй! — спохватилась она.— Да никак ты вечор ко мне на огороде подходил, Вихтора Мокеевича спрашивал?

— Я.

— То-то обличье твое показалось мне знакомым. А где я тебя видела, никак не вспомню. Всю голову разломила, догадываясь. К Вихтору-агроному, значится, приехал. Слыхала, на селе гутарили, что прибыл такой-то растакой-то... а я Вихтора-то хорошо знаю, я Вихтора-то в люльке доглядала. Он мне, Вихтор-то, сродни приходится, — оживленно затараторила она, поправляя платок. На-ко, добрая душа, топорик, ды порезвись, пообогрейся! Да ты не бойся меня-то... ну-ко, ну-ко! — Она всучила мне топор и, заломив деревца, ждала моих действий.

— Что вы, бабушка, такие деревца уничтожить рука не подымется,— решительно отказал я старухе, думая о том, когда это Ведрина в люльке доглядала эта бабка.

— Яй! Ты что же это! Да нешто их уничтожишь? Смотри, вон одну срубили, а от пенька целой пучок отростков тянется. Их уништожишь. Они такие живушшие. Уж сколько лет всем селом рубим...

— За такие дела, кажется, строго наказывают! — не меняя тона, продолжаю я.

— Э-э, наказывают! — отмахивается старуха. — Меня не накажешь. Вот тольти грех на душу принимаю.

— Не рубили бы деревца, и грехов меньше было бы...

Старуха делает вид, что не слышит мою реплику.

— А я вот с председателем поговорю об этом.

— Что ты, что ты! Внучечичек, я сча ухожу...

Она достает веревку и начинает вязать вязанку.

— Я, внучечичек, Вихтора-то в люльке доглядала, он, Вихтор-то, сродни мне, — слащаво тараторит она.

Вязанка получается большая. Старуха вытаскивает несколько деревьев и откладывает в сторону.

— А продолжали рубить, эти не унесете.

— Унясу, родной, унясу. Вот тольти грех на душу.

Я поднимаю вязанку и, цепляясь за кусты, несу к селу. Старуха подобрала оставшиеся дубки и идет следом за мной, бубня себе под нос:

— Я Вихтора-то знаю, знаю...

Я вспоминаю легенду об алчном помещике, который уничтожил все леса в этих краях, вспоминаю, как хитрый крестьянин Митроха, вырядившись лешим, выпугал до смерти лесорубов и тем самым спас этот лесок. Теперь легенда, интересная комическими похождениями Митрохи, приобретает другой смысл.

Сзади меня идет старуха, зажав под локтем топор, топорище торчит, словно автомат. Похоже на то, что она меня ведет под конвоем. У села я останавливаюсь, опускаю вязанку и, кивнув ей на прощанье, иду к темнеющей пустыми окнами церкви.

В тот же вечер я рассказываю Ведрину о встрече в лесу со старухой. Он усмехается:

— Никак это была Чикиринда...

— Что за Чикиринда?

— Прозвище у нее такое. Дом она имеет каменный. Обо мне чепуху молола: «в люльке доглядала, родня моя» — просто она испугалась незнакомого человека, а потом, когда узнала тебя, решила задобрить. Ну, и Чикиринда! Каждое ее похождение имеет свой смысл, — задумчиво продолжал Ведрин. — Смысл... как сейчас понимать Чикиринду?..

— А при чем тут смысл? — допытывался я.

— Да притом. За мою бытность бабка Чикиринда отмочила во какие колена: на колхозной птицеферме стали пропадать цыплята. Что ни день — нет полдесятка, а иногда и больше. Лисы, говорят птичницы. Только списывать успеваем. Стали принимать меры. А цыплята нет-нет да и начнут исчезать. И вдруг пошли слухи, что у бабки Чикиринды есть колхозные цыплята. Проверяем — точно.

«Где взяла?» «Известно где. Пымала на ферме, голубок. Вот грех на душу взяла... другие берут, и я беру, власть-то своя, народная». Чикиринда берет, когда знает, что другие берут, вернее, воруют. И о том, что взяла Чикиринда, слух в тот же день распространяется по всему селу. Перед твоим приездом случай интересный был. В тракторном парке стали пропадать фары с тракторов. Что только не делали, как не следили, а парк остался слепым. Сторож — человек проверенный, не раз за большие ценности отвечал. Все правление этим вопросом занималось. Несколько раз человека специально за фарами в командировку посылали. Новые поставим — глаз не спускаем, и все равно стащут. Тракторист у нас командированный работал, так мы, грешным делом, на него подумывали, Появилась молва, что бабка Чикиринда балует. Проверяем — нет у бабки фар. А время идет — посевная на носу. Бригадир тракторной бригады неделю партизанил, изловил все-таки вора. Среди ночи поднял все правление колхоза на ноги. Приходим в клуб, а на сцене Чикиринда с бригадиром за столом сидят и орут друг на друга на чем свет стоит. На столе только что отвинченная фара лежит. Всегда Чикиринда охотно сознавалась в своих грехах и перечисляла остальных виновников, а тут твердит: «Одну свернула!..» — и точка. Не похоже это было на Чикиринду, и мы решили, что бабка выжила из ума. А утром колхозный сторож дед Селиван сам пришел с повинной к председателю. Потом выяснилось, что Чикиринда на этот раз действительно не знала, кто отворачивает фары.