Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

— Не торопись, сухое место найдется.

И сухое место правда нашлось.

Выше по берегу неширокого прозрачного ручья стояло сразу три вполне сохранившихся дома. В одном из них уцелели даже стекла, возле печки лежали сухие дрова. На нарах валялась книжка, которую Гусев, не глядя, сунул в карман. Судя по потекам, украшавшим стены, потолок прохудился, но крышу можно было отремонтировать.

— Что за книжка? — опросил Тасеев.

— «Белая обезьяна», — усмехнулся Гусев. — Почти сушеная!

— Ладно, прочтем. Дуй за вещами!

— Нет, Юра, это ты сам проверни, а я кухней займусь. Не в море, можно и пообедать.

— В кого ты такой лентяй?

— Не в тебя точно, почему и посылаю тебя…

Улыбнувшись, Тасеев отправился в туман, мимо разваленной избы, через ручей, за конюшню. Шумно дышал невидимый океан. Неожиданно Тасеев вспомнил о Вале — чем она занимается? — и за тысячи миль от жены на глухом, заброшенном острове столь далекой и нереальной представилась ему ссора, что он только плечами пожал. Главное сейчас — поработать. Что там у нас? Маршрут на хребет Олений, на мыс Полянского, берега обработать, пик Прево прочесать… Месяц на работу уйдет, а потом доберемся до Палого и будем оказию ждать.

Он усмехнулся — в оказию-то все и упиралось! Нет тут попутных кораблей. Есть только случайные. Линия в стороне лежит, а сюда только рыбаки иногда заглядывают — забункероваться водой да бормотушки у Палого перехватить. Такого вот любителя и надо хватать и плыть с ним хоть в Петропавловск, хоть в Находку.

Да, вспомнил Тасеев, есть еще маршрут — на гору Иканмикот. Ай кэн май кэт… Он усмехнулся… С нее и начнем… Гора, похожая на коренной зуб.

Из тумана понесло дымом.

Гусев пек лепешки. Они вздувались на печи белыми с подпалинами пузырями. Чай кипел. От Гусева несло чесноком, он успел побриться. И, поужинав, он небрежно бросил Тасееву найденную книжку:

— Чеши вслух!

Жэнь была необыкновенная девушка. Некоторые люди даже думали, что она умеет превращаться в лису и заманивать мужчин в любовные сети.

Однажды ее встретил Чжэн, который изучал военное дело и любил — и это не казалось ему зазорным! — девушек и вино. Уединившись с Жэнь, он нашел, что груди ее упруги, чресла жаждут, а песни и смех пьянят. Жэнь полюбила Чжэна и часто позволяла ему рассматривать свое тело и пьянеть от смеха и пения. Но однажды Жэнь заметил богатый бездельник Инь. Инь омыл шею, надел новую шапку, подкрасил губы и вошел в домик Жэнь.

Увидев девушку близко, Инь совсем обезумел от любви.

Жэнь сопротивлялась, но Инь так крепко сжал ее, что она вынуждена была просить: «Я отдамся вам, дайте мне лишь вздохнуть». Но когда Инь снова привлек ее, девушка оборонилась по-прежнему.

Так повторилось насколько раз.

Наконец Инь сломил сопротивление ослабевшей девушки, и лицо Жэнь исказила мука. «Почему у тебя несчастный вид?» — удивился Инь. «Мне жаль Чжэна, — с глубоким вздохом ответила Жэнь. — Он шести чи росту, но его нет рядом, и он не может защитить меня. А вы, у кого много прекрасных наложниц, у кого есть чем занять сердце, отнимаете у бедняка Чжэна единственную любовь…»

Выслушав ее, Инь отступил.

— И напрасно! — хищно и весело заявил Гусев. — Если баба — баба, а не брюхоногий моллюск, ее от этого не убудет!

— Болтун!

— А ты войди в положение Иня. Почему должен жертвовать он? Чжэн ведь, кстати, тоже любил девушек и вино и тоже не находил это зазорным!

Гусев не успел закончить фразу — в сенях громыхнуло ведро, раздался сдавленный визг, что-то метнулось. Рванувшись, сбив со мола чашку с чаем, Гусев выскочил в сени, но опоздал. Лиса, успев перегрызть лямку рюкзака, смылась.

— Не оставляй вещи без присмотра, — сказал Тасеев, когда Гусев вернулся. — Таких приключений тут будет много. Зверье на островах непуганое.

Случившееся не помешало Гусеву продолжать болтовню. Со свободных мыслей о Жэнь он перешел на состав некоей геологической группы, призванной, по его мнению, решать некоторые узко специальные вопросы.

— Чисто экспериментальная группа, — горячился он. — Гусев и Галка Чиркина. Гусев и Ленка Оленина. Впрочем, нет, Оленина не пойдет. Она утомительна в близком общении. Гусев и Чиркина — вот вариант, близкий к совершенству.

— А тема?

— Тема вечная!

Они посмеялись.

Сколько раз, подумал Тасеев, я сидел вот так с Гусевым? Ох, много! Даже в школьные дни сидел. После лыжных соревнований мы собирались у Светки Маевской и пили чай. Иногда мы так выматывались, что девчонки нас, как лошадей с ладоней сахаром выкармливали…

Гусев потянул Тасеева за рукав.

— Чего? — удивился Тасеев.

Но Гусев смотрел так наивно простосердечно, что Тасеев не выдержал и вынул из рюкзака единственную захваченную им бутылку спиртного.

— Помнишь, — размяк Гусев, — как на лабораторных занятиях в ТГУ мы калили на спиртовке аммоний, а стеклянную трубку выводили в соседнюю аудиторию? И как Гоша Черемин был обвинен в нехорошем поведении?

— Еще бы!

Они развеселились, и это вызвало волну новых воспоминаний, которые в другой раз, может быть, и не казались бы столь смешными, но тут, в заброшенном поселке, на острове, звучали невероятно смешно. Тасеев даже попытался насвистать мелодию, сочиненную вышеупомянутым Череминым на день выпуска, но Гусев его оборвал. Гусев не любил дилетантщины. Его молением, его страстью был классический джаз — Оскар Петерсон, Телониус Монг, Армстронг, Эллингтон, Эдерли… И прервав Тасеева, Гусев заголосил, отбивая такт ложкой:

— Аве Мария! Аве Мария, дева непорочного зачатия! Ты стоишь у фасада Мюр и Мерилиза в тертой дубленке и старых джинсах, и волосы твои льются по спине, и черная сигаретка дымится в красных губах! В протянутой твоей руке лежит извечное «Славься!», и вся ты как пятак неимущему, как пресловутое «два», на которое делится весь род человеческий…

— Ну ты даешь! Что бы это значило? — удивился Тасеев.

— Вольные переводы.

— Давай лучше в шахматы.

— Ты же их за «пёсификом» забыл.

— Не проблема!

Из куска старой кошмы Тасеев нарезал квадратиков и с помощью спички насадил на них вырезанные из мыла фигурки. Доску расчертили карандашом прямо на нарах. Гусев принюхался, ухмыльнулся:

— Как там твоя жена говорила: «Носки стирайте, а не выбрасывайте»? Вот завтра я нашими шахматами их и постираю…

Ночью Гусев проснулся.

В комнате было сыро, с потолка капало — над островом шел дождь.

Надолго затянуло, подумал Гусев и поморщился. Он не был фанатиком своей профессии и без всяких угрызений совести мог неделю пролежать на боку, но дождь и его не устраивал.

Отмахнувшись от мыслей о тонущем из-за дождя маршруте, он вспомнил вдруг Нонку Белову, с которой целовался на скамье в каком-то московском парке, вспомнил, как Нонка говорила что-то хитрое и долгое о семье… Нет, вздохнул он, Нонку в жены брать — хлопот не оберешься… Семья ведь на жене строится, и хорошо, когда жена в меру глупа и не в меру красива. Как… как Валя Тасеева… Чего она, кстати, привязалась перед отъездом: «В тебе, Сережка, два человека сидят, и одного из них, точно, лечить надо…» Шутка, наверное…