Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

Вернувшись в дом, Тасеев буркнул что-то об усталости и сразу залез в мешок. Гусев, вытянув по скамье больную ногу, мрачно размышлял. Сейчас песенку затянет, раздраженно подумал Тасеев, и точно, до слуха его донеслось: «Не любовь возвышает, не беда унижает, свет дает не пучок лучины… Та-та-та, та-та-та, та-та-та, та-та-та… Мы — обиженные мужчины!»

Обиженный! — зло подумал Тасеев. Но новая мысль обожгла его. А может, случившееся — бред, может, на самом деле ничего не случилось?.. Ему сразу захотелось встать, дотянуться до штормовки, убедиться, что нет там никаких бумаг… И одновременно пронзил страх — а что, как Гусев накинет на себя штормовку и наткнется в ее кармане на письмо?

Но Гусев продолжал мрачно тянуть: «И дожди, и тревоги — все ложится под ноги и сгорает пучком лучины… Та-та-та, та-та-та, та-та-та, та-та-та… Мы — обиженные мужчины!»

Среди ночи Тасеев проснулся.

Гусев спал. Дыхание у него было неровное, от лица несло жаром, Тасеев встревожился — заболел парень? И вдруг все вспомнил.

«Мы — обиженные мужчины…» Уже без жалости он вслушался в хриплое дыхание Гусева и подумал — а записочку надо выбросить! К чертовой матери! Слышать о ней не хочу!

Он торопливо сполз с нар, нащупал штормовку, но Гусев уже проснулся:

— Кто там?

— Я.

— Зажги сигарету, пожалуйста.

Тасеев на ощупь нашел пачку сигарет, спички и все это бросил в темноту Гусеву. Слышно было, как трещит целлофановая обертка. Потом вспыхнула спичка, и по мрачным стенам забегали еще более мрачные густые тени.

— Не спится? — спросил Гусев участливо.

Мрачно хмыкнув и ничего не сказав, Тасеев вышел на крыльцо.

Мелькнула на берегу лиса. Тявкнула. Исчезла. Потянуло холодным туманом… В этом влажном полупрозрачном мире чувствовалась такая пустынность, что Тасеев поежился.

Закурив, он сунул руки в карманы штормовки, пошел к конюшне. Из пролома в стене дуло. Нет, тут нельзя бросить письмо, мало ли куда занесет ветром клочок бумаги…

Не глядя, он вытянул из кармана листок, смял его, поджег. Бумага горела долго и тускло, курчавился ее пепельный обгорающий край, огонек лизнул пальцы… Все!.. Надо было столько пройти! Надо было такую уверенность приобрести! — и вот все это сгорело в минуту от одной спички…

Гусев спал, но, раздеваясь, Тасеев толкнул ведро, и Гусев проснулся.

— Ты? — спросил он из темноты. Чувствовалось, что он приподнялся на локте.

— Кто еще может быть?

— Жэнь, например, — попытался пошутить Гусев. — Зажги сигарету.

— Катись к черту!

— Что с тобой? — удивился Гусев. — Ну сорвал я маршрут, верно. Но ведь такое с любым может случиться.

Он замолчал, ожидая ответа, и тогда Тасеев спросил:

— Давно ты с моей женой… записками обмениваешься?

Наступило молчание. Полное. Такое, что они вдруг услышали далекий шум наката и тявканье лис.

«Что он скажет? — сжавшись думал Тасеев. — Что он придумает, как выкрутится?..»

— Лазил в сумку? — презрительно спросил Гусев. И по тону его Тасеев понял, что Гусев уже никогда не поверит в другой вариант.

— Вот что, — негромко сказал Тасеев, — ты отлично знаешь мое отношение к подобным вещам, и я не буду доказывать, что записку нашел случайно… Меня одно только интересует — почему ты в поле именно со мной поехал?

— Оставь! Дело не в этом. Есть вещи, которые трудно объяснить. Но я бы тебе посоветовал больше верить окружающим тебя людям.

Тасеев не дослушал его, выскочил на крыльцо. Туман еще больше сгустился. Ночь была нескончаемой. Когда же рассвет?!

Нога болела. Был не сон — маята. Как там у йогов? Эффект отсутствия! Надо сосредоточиться и убедить себя, что нога болит совсем у другого человека… Гусев сосредоточился, но нога болела именно у него, и он ничего не мог с этим сделать.

Поднялся.

Спальный мешок Тасеева, аккуратно свернутый, лежал на нарах.

Однако самого Тасеева ни в доме, ни на берегу не было.

— Ну и ладушки! — хмуро заметил Гусев.

Разводя огонь в печи, он думал — псих! Куда ушел? К Палому? На мыс Полянского? На пик Прево? Поломать ноги, провалиться в промоину? Псих! Определенно псих!

Потрогал зачем-то сумку — надо ж, история! Такое только с ним, с Гусевым, может случиться. И не удержался от усмешки — с Тасеевым случилось то же самое… И зачем я эту записку хранил?.. Сердце грела?..

Выпив кофе, Гусев задумался. Положение дурацкое — на острове они одни, да вдобавок еще эта нога… Действительно, не надо мне было в поле именно с Юркой ехать… Но кто знает, где можно упасть?

Делать все же что-то надо.

Кое-как ковыляя (если Тасеев работает, то и он лежать не будет), Гусев выбрался на пляж. Часа четыре он бродил под обрывами, осматривая выходы пород, и образцов наколотил прилично. Тут были темно-серые, почти черные, мелкопористые лавы с редкими включениями плагиоклазов, серо-зеленые плотные дациты, потрескавшиеся, желтые от присутствия лимонита, наконец, шаровые лавы, не очень четко выраженные, но вполне определимые. Рассматривая все это, Гусев отошел от истории с запиской, она казалась ему теперь никчемной, давней, но на обратном пути боль в спине, тяжесть рюкзака, холодный ветер вогнали его в тоску. Где бродит этот сучий сын? Собирается он вернуться?

Гусев беспокоился; хромая, выходил на крыльцо, курил, разглядывал береговые террасы… Где этот псих? За тем мысом или за тем? Проклинает все на свете или просто-напросто на все плюнул?

Тасеев действительно был далеко.

Он поднялся с рассветом, забрал рюкзак, молоток, положил в карман сигареты. Решил — позавтракаю в маршруте, а маршрут выбрал самый долгий, к мысу Полянского. Роса незамедлительно вымочила одежду. Впрочем, он бы все равно промок: отлив еще не начался и там, где вчера лежал пляж, сейчас громоздились башни непропусков.

Породы вблизи поселка напоминали лавобрекчии, кое-где они были переложены пачками рыхлых алевролитов. Но вот дальше пошли шаровые лавы — кургузые каменные ядра, до блеска отшлифованные водой. Многие глыбы полопались, на блестящих сколах отчетливо рисовалось скорлуповатое строение — луковичная текстура, машинально отметил в полевом дневнике Тасеев.

Прослеживая падение пород, он обнаружил и границу контакта, на которой шаровые лавы сменялись конгломератобрекчиями — сцементированными галечниками, среди которых, однако, можно было выделить язычки нормальных лавовых потоков. А на узком, выступающем в море мысу Тасеев обнаружил столбчатые отдельности, будто великан выложил на берегу каменную поленницу…

Море вдали светилось, вблизи было зеленым. Солнце кроваво вылезло из воды, высветило мир, перекрасило скалы. Тасеев зажмурился. Шел, наступая на обломки пород, машинально классифицировал их, осматривал обнажения.