Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

— Какими прогнозами?.

— Да насчет свиньи — выживет или нет? Одна ведь не выжила. Ее мне знакомые ребята на попутном катере доставили. По дороге свинье, правда, ногу вывихнули. К тому же перенервничала она. Так визжала, что я пристрелить ее решил, но она одумалась, отошла. Картошку я тогда не растил, рыбой начал свинью откармливать. Рыбой да гребешками. Жрала она как конь, а все равно прямо на глазах худела. Горбатая, плоская как доска, да еще ее пограничники напугали — нечаянно выстрелили в нее. После этого свинья в людях вообще разуверилась, пищу из рук не брала. Ослабела так, что ее легким, ветерком на камни валило. Если ноги, как штатив, не раздвинет, точно, от дыхания собственного упадет! Пожалел я ее, зарезал. Килограмм пятнадцать костей взял, да шкура на пуд потянула… Сейчас у меня новая свинья, вот я и ставлю прогнозы…

Гусев хотел ввернуть слово, но Палый не дал:

— Вам бы по бабе — и работайте! Остров большой, всем земли хватит. Точно вам говорю. Пейте чай, думайте, вечером поговорим, а сейчас мне идти. Сережа, подай, пожалуйста, туфли.

— Туфли?

— Ну да! Вон у порога стоят!

У порога стояли гигантские, неопределенного размера башмаки, грубые, как протектор КрАЗа.

— Это что, — благожелательно пояснил Палый. — Раньше нога у меня крупнее была. Спасибо, поморозился я на море. Знакомый хирург все пальцы мне отхватил, и если раньше я обувь вообще найти не мог, то сейчас на любом складе что-нибудь мне подходит… Ну, пока, и до вечера!

Так получилось, что, придя к Палому, Гусев и Тасеев разговаривали только при нем. Это в общем их устраивало, хотя неловкость и, раздражение нет-нет да и прорывались в словах. Гусеву было легче, с Палым он сразу сдружился, гонял чаи, обсуждал проблемы, а Тасееву оставалось ждать. Вечерами, когда Палый и Гусев уединялись на кухне, Тасеев рылся на полках брошенной библиотеки и в ужас приходил от того, как много людей, оказывается, домогалось, плакало, просило любви или наоборот — любовь проклинало.

«Пиши о любви, — читал он. — Любовь — это единственная стоящая вещь. Повторяй без конца: «Люблю!» Расскажи им, Джексон, ради бога расскажи им о любви. Ни о чем другом не говори. Рассказывай все время повесть о любви. Это единственное, о чем стоит рассказывать. Деньги — ничто, преступление — тоже. И война — ничто, все на свете — ничто, только и есть что любовь. Так расскажи им о ней!»

«Смог бы я рассказать о любви? — думал Тасеев — О любви, не придуманной, прикрывающейся осенними листьями или весенними цветами, а о любви настоящей, такой настоящей, как небо или море?..»

Но так далеко была Валя, так далеко была его любовь и так близки были его боль и разочарование, что ясного ответа себе Тасеев не мог дать.

А потом погода наладилась.

Тасеев просматривал образцы, когда с заставы прибежал Палый:

— Помоги подарки таскать, самолет жду.

— Где он сядет? — недоверчиво спросил Тасеев.

— Ему садиться не надо. Он веб на ходу делает, как курица. Грузы-то в тройных мешках, не побьются. Мука у нас теперь будет, колбаса, порошок яичный… — Палый заколебался, но доверительно добавил: — Спирт…

Они курили и ждали.

Океан, небо, скалы были полны безмятежности. Подошел Гусев, задрал голову в небо, спросил:

— Паша, почему ты жену не заведешь? Гонял бы ее в лопухах да смеялся!

Палый хмыкнул:

— Была у меня жена. Сбежала. В одиночестве надо уметь жить.

Неловкость молчания снял появившийся наконец самолет. Шум его, сперва далекий, неясный, приблизился, перешел в гул, исчез, раздался опять, и вот сама машина вырисовалась в голубизне, снизилась, сделала круг и на втором заходе выбросила из себя кувыркающийся бочонок. Свистя, он со звоном врубился в горб лавового потока. Над берегом встал и медленно сплыл к морю загадочный желтый гриб.

— Яичный порошок! — ахнул Палый.

— Берегись!

Транспорт развернулся, и теперь с неба падали мешки с мукой. Первый выдержал, но второй попал на камни и лопнул невдалеке от Гусева. Отряхивая побелевшую бороду, он изумленно следил за третьим заходом. Тюк, выброшенный на этот раз, угодил на прибрежные обрывы. Доброжелательно качнув плоскостями, транспорт ушел.

— Отбомбился! — застонал Палый и, попросив собрать уцелевшее, бросился к обрывам. Бродил он там все утро, но ничего не нашел.

— Даже запаха не осталось…

— А вот я найду! — заявил Гусев.

— Ты-то? С кривой ногой?

— Брось! — обиделся Гусев. — Видел, как я от твоих подарков прятался? Нога в порядке, давно в порядке. А тюк найду, мой навсегда будет!

— Напополам! — на всякий случай предупредил Палый.

После обеда Гусев полез на обрывы.

Троп наверху не было, он долго плутал в бамбуках, потом вышел на открытую к морю площадку. Домики внизу казались игрушечными. Совсем игрушечный Тасеев ловил с пирса рыбу. Рядом маялся Палый, рыжий даже издалека. «Ну здоров! — в который раз восхитился Гусев. — На ключицу такого мужика не только воробей, пара ворон сесть может!»

Тасеев внизу широко размахнулся удочкой, и со странным чувством отчуждения, отстраненности Гусев вспомнил вдруг душный и влажный осенний месяц, когда Тасеев улетал в Москву, а он каждый вечер встречался с Валей. Ей так надоел институт, надоели одни и те же лица, надоел Сахалин, что рано или поздно она все равно бы нашла какой-то, пусть и иной, может быть, выход. Эти странные поцелуи, подушка, по которой разметались волосы… У Гусева заныло сердце: неужели они правда были так щедры друг к другу только потому, что пользовались украденным?..

Хватит, приказал он себе. Не хватало еще покаяться!

Нахмурясь, Гусев уставился на пирс, на темные скалы, на мерцающее море, на входящее в бухту судно.

Судно!

Тасеев и Паша Палый там, внизу, не видели еще этого судна, но Гусев видел его как на открытке, как нарисованное! И, не выдержав столь волнующего зрелища, полный надежды и сил, он бросился вниз по им же самим проделанной тропе, сгибая бамбуки, зависая на них, ликуя. И пока он сползал с обрыва, судно и впрямь вошло в бухту…

Вот, подумал Тасеев, через неделю мы будем дома.

— Дома? — переспросил он себя и так же нерешительно ответил: — Да, дома…

— Как, специально за нами! — восхитился Гусев, но Палый вдруг строго поджал губы:

— Не суетись! На берег они сходить не будут. Нет у них разрешения на берег сходить. У меня на этом сейнере друг в Маркони ходит. Он за меня даже медаль имеет. Я в море тонул, а он меня вытащил. Самая настоящая медаль — за спасение утопающих. Я утопающим был.

— Дай ракетницу, Паша, — попросил Гусев.

— Не могу, пограничники заругают. И вообще — лучше ворон погоняй, вон они ваше масло в ручье расклевывают!