Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

Конгломератобрекчии, яшмы, халцедоны…

Вздор!

Он отбросил носком сапога камень. Не от Гусева бегаю. От себя. Старая как мир история.

Подумал о Вале и испугался — никак не мог вспомнить ее лицо. Глаза помнил, нос, уши, волосы, а все вместе расплывалось, не складывалось, казалось чужим… «К Сережке хочу, попрощаться хочу, напомнить, чтобы вы носки стирали, а не выбрасывали…» Дело маленькое — комедия…

Солнце спряталось, и мир вокруг потемнел. Карликовые березки, рощицы бамбуков, камни, мысы — только это не могло унизить Тасеева. Но, правда, и утешить не могло тоже.

На горе Оленьей Тасеев убедился, что слагающие ее базальты, как правильно писал в отчете работавший тут когда-то Ильев, бронируют береговую террасу, благодаря чему она, собственно, и сохранилась. А сама гора густо поросла бамбуком, что тоже подтверждало древность ее лав. Зато пик Прево, величественно возвышающийся рядом, был идеально лыс, и даже издалека четко просматривались его склоны.

На Оленьей Тасеев заварил чай. Со стороны бухты неумолчно доносился до него плеск и рев сивучей. Они носились между камней и отличались от них только тем, что набегающие волны полностью заливали каждый камень, а вот сивучи вместе с волной взмывали ввысь. Раскачивались, кричали, требовали чего-то. Жаль, что тут нет тепляка, подумал Тасеев. Заночевал бы я прямо тут, а утром продолжил работу…

Но заночевать на мысу он не мог — маршрут был отработан, следовало браться за другие. И раздражение, неловкость, боль вспыхнули в нем с новой силой, стоило лишь увидеть Гусева. Но внутренне это даже обрадовало его: боялся, что, поддавшись слабости, заговорит с Гусевым. А так — нет, не заговорит, сплюнет…

Взяв полотенце, спустился к ручью. Но и тут были разочарования — прилив выбросил на берег тушу полуразложившегося кашалота, и жуткое зловоние затопило берег. Пришлось умыться в другом месте.

Ели молча, не глядя друг на друга. Потом, пользуясь вечерним светом, Тасеев просмотрел дневники. Гусев сидел в доме, вытянув по скамье больную ногу, уныло насвистывал, гремел образцами. Когда дом тряхнуло, он даже не понял, что случилось. Но низкий подземный гул, отдаленные глухие рокоты заставили его спешно выбраться наружу.

— Прево шутит, — пожаловался он вслух, но Тасеев ни на землетрясение, ни на его слова не отреагировал.

По молчаливому соглашению они почти не виделись в эти дни. С утра, если, позволяла погода, Тасеев уходил в маршрут, Гусев ползал под обрывами или обрабатывал образцы — этот на шлиф, этот на химанализ, этот на шлиф, этот на химанализ… Голодные и злые встречались по вечерам, молча ели, молча укладывались.

Нужна еще неделя, подсчитал однажды Тасеев. Одна неделя хорошей погоды… А потом — к Палому. Тем более, что к Палому идти можно и в дождь.

Тасееву необходимы были эти маршруты. Он привык к ним, как привыкают к горькому, но необходимому лекарству, снимающему напряжение. И будто идя навстречу, погода радовала — дни стояли светлые и сухие, ночное небо ломилось от роскоши низких звезд. Однажды утром все вокруг осветилось невероятным голубым светом. Не доходя до земли, сгорел в воздухе метеор, и сразу же с безоблачного неба пролился тяжкий короткий дождь. В этот день Тасеев вернулся с пика Прево, и Гусев, не спрашивая, понял, что работы закончены и завтра они могут шагать к Палому.

Еще бы, думал Гусев, ты можешь прыгать, как заяц, тебя от этого не убудет, дело маленькое, но мне-то, чтобы ногу поднять, надо выкладываться полностью!

Он злился, хромал, отставал от Тасеева. А рядом то открывался, то прятался за туманом гигантский внутренний борт кальдеры Заварицкого, иссеченный вертикальными дайками. Гусев с крайним неодобрением взирал на гору, которую им следовало перевалить, и, когда Тасеев, обходя ледничок, сделал пару лишних метров, грубо спросил:

— Мне за тобой или ползти по льду?

Вечер застал их на горе.

Золотистые облака, пухлые и легкие, ползли над перешейком, но Тихий океан и Охотское море были открыты, и открыты были величественные вершины массива Мильна.

Неужели я смог забраться сюда? — устало подумал Гусев… Болела не только нога, болело все тело… Он посмотрел вниз, на перешеек — еще туда шлепать! Недалеко, конечно, но — нога!.. Что с ней? Пора вроде бы успокоиться, а она — нет. Будь палатка, разбил бы тут лагерь, а потом пусть пожарники меня с горы снимают. Но ведь палатку Тасеев не даст и меня, дурак, на горе не оставит…

Притча о дороге, думал Тасеев, не оглядываясь на Гусева.

Самая обыкновенная притча о самой обыкновенной дороге.

Идет по дороге человек. Торопится обогнать идущих впереди, старается не пропустить вперед идущих сзади. На обочинах сидят люди. Они, вероятно, присели отдохнуть и что-то кричат идущему. Но ему не до них. Он торопится догнать идущих впереди и старается не пропустить вперед идущих сзади.

Человек спешит и теряет силы. Он никак не может нагнать идущих впереди и отчаивается. Ладно, в конце концов, думает он, по крайней мере меня не обойдут идущие сзади…

Но наступает момент, когда человек садится на обочину среди таких же уставших, как он, и начинает окликать идущих. Ему хочется, чтобы кто-нибудь задержался, поговорил с ним. Ему хочется поделиться мыслями о дороге. Но идущие заняты. Они торопятся догнать идущих впереди и стараются не пропустить вперед идущих сзади.

Притча о дороге.

Неровная, перекрытая снежниками, поросшая бамбуком и лопухами дорога.

«Зато чай у Палого заварю как в сказке!» — подумал Тасеев и, не зная, как это сказать Гусеву, буркнул:

— Болит?

Гусев не ответил.

Ладно, подумал Тасеев. Поиграем в молчанку. И вспомнил слова Гусева: скорость отряда — скорость слабейшего…

С утра хлынул дождь, шумный, крупный. Ветер ворвался в пустой поселок, вогнал дым в комнаты. Чертыхаясь, Тасеев открыл окно и посмотрел на Павла и Гусева. Палый усмехнулся и продолжал:

— Вам бы, ребята, по бабе да по огороду, и, клянусь, лучше жизни, чем на острове, вы бы уже не нашли! Квартир тут каких угодно, скотину на транспорте можно привезти, и вот пусть бы бабы пацанов рожали, а вы бы поселок держали в руках. Ведь жалко, своя земля — российская, а стоит пустая. Плавбазы всё, — пожаловался он. — Был тут поселок, бабы были, дети были. Мужики китов разделывали, бабы хозяйство вели. Но пошли по морю плавбазы, и оказалось, что китов разделывать выгоднее там, не подходя к берегам. Вот и сняли поселок. Остался я один, свинью держу да ленту на сейсмографе меняю. Летом еще ничего, но зимой — сплошной вывих! В туалет по веревке ползаю! Такие ветры! Из полушубка выносит, сифонит, как из громадной трубы. Вот и сижу, прогнозами занимаюсь.