Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

— Ну, — возразил Тасеев, — Поспелова Геннадия Львовича я знаю. Прежде чем гипотезу свою обосновать, он лет тридцать над образцами корпел. Да и в принципе — зачем нам много гипотез?

— Как зачем? Гипотезы придают науке загадочность!

— Загадочность?.. Конкретно-то что тебя интересует? Можешь сказать?

— Могу!

— Ну-ка?

— Почему гранитный слой, повсеместно входящий в состав земной коры, отсутствует под океанами? Почему, несмотря на мощные процессы сноса, материки не размываются? Почему в Антарктиде не бывает землетрясений? Почему среди продуктов вулканических извержений преобладают воды? Почему вулканы располагаются в основном на морском дне?

— Хватит! Размахнулся, энциклопедист! «Гипотезы»!.. Прежде чем за глобальные проблемы хвататься, ты над другими вещами подумай. Вон уголь — вещество, которое перерабатывают в сотнях миллионов тонн, которое изучают десятки институтов, а вот молекулярная структура его все еще неизвестна! «Гипотезы…» Работать надо, старик, а не верхушки сшибать.

Они продолжили старый спор и сейчас, расположившись на крошечном участке чистого пляжа. Пили чай, ели лепешки с разогретой тушенкой, вслушивались в тишину. Кажется, шевельни я сейчас ногой, думал Тасеев, и шевельнется вон тот далекий туманный мыс. Шевельни я рукой, и качнется Иканмикот. А если глаза пошире распахнуть — весь океан мне откроется…

— Давай вернемся через северное плечо, — предложил Гусев. — По пути и разрез опишем. Взгляни на этого бурша!

Буршем Гусев назвал старого сивуча, греющегося в ванне на вогнутой вершине высокого островка. Сивуч возился в водорослях, и зеленая мутная вода выплескивалась при каждом его движении. Шкуру сивуча покрывали прямые белые шрамы — следы драк, но к людям он отнесся неожиданно добродушно.

— Рассказывал я тебе, как на кабанов охотился?

— Ну-ка! — заинтересовался Тасеев.

— Поставили меня у скрещения троп и сказали — тут побежит кабан, убей его! Меня это, сам понимаешь, не очень обрадовало: кабаны — парни строгие. Поэтому, когда все ушли, я самую толстую сигарету закурил. Кабан, думаю, не дурак, на дым не пойдет… Только подумал, вижу — прет кабан на меня! От неожиданности я из карабина пальнул, и кабан тут же исчез. Как провалился! Только по хрусту слышно, тут он где-то. Прыгнул я в сторону и опять кабана увидел. Выстрелил, глаза вытаращил — нет кабана! Эта его способность обращаться в невидимку так меня поразила, что всю обойму я расстрелял. Только тогда кабан появился — упал поперек тропы. Подошел я, все еще боясь, что он исчезнет, но на этот раз кабан не исчез. А невидимкой он стал по простой причине: мордой попал в проволочную петлю и так по лесу на голодный желудок неделю, наверное, рыскал. Плоский стал, как стиральная доска, вот почему я в фас его и не видел…

Сивуч вынырнул совсем рядом и презрительно заревел. Смеясь, Тасеев бросил Гусеву образцы, подобрал рюкзак, и они начали подъем на северное плечо Иканмикота. Непритертые глыбы свежих обвалов покачивались под сапогами, сверху сыпался песок, но через час геологи стояли на неровной, изрытой тайфунами, почве террасы.

— А вот и Жэнь!

Засмотревшись на суетливую лису, Гусев попал левой ногой в промоину и охнул.

— Что? — спросил Тасеев.

— Нога…

— Сними сапог!

— Не стоит, Юра. Я чувствую — она как опара вспухает. Босиком по шлакам да бамбучинам я не дойду. А сапог дома разрезать можно.

— Не сломал?

— Потянул, наверное. Но как болит, черт!

Минуты две, отказываясь от помощи, Гусев хромал по косогору, потом сел и выругался.

— Знаешь, — сказал он, — домики наши вон они — под самым носом. Жми-ка ты домой и поджарь картошки, а я через часик приволокусь. Ничего со мной не будет, а потеряться тут и ребенок не сможет. Сам ведь знаешь: скорость отряда — скорость слабейшего. Так что не теряй времени, прошу тебя…

Тасеев покачал головой, но не стал спорить. В таком состоянии, подумал он, может быть, и правда лучше побыть одному. Он похлопал Гусева по плечу и пошел вниз — к поселку.

Оборачиваясь, Тасеев видел Гусева, упрямо хромающего по узкой тропе… Ладно, перемучается, добредет. Одно жаль — погоду теперь мы упустим. Если с ногой плохо, неделю Гусев точно проваляется… Надо чем-то утешить парня. Я сейчас картошки пожарю. С луком. Есть у меня неприкосновенный запас, о котором даже Гусев не знает…

Когда картошка была брошена на сковороду, Тасеев взялся за уборку. Сметая пыль с подоконника, толкнул полевую сумку Гусева, и она упала на пол. Выпали полевые дневники, какие-то бумаги. Запихав все обратно, Тасеев повесил сумку на крюк и выглянул в окно. Гусев был недалеко, хромал, злился, наверное, клял все на чем свет стоит. Тасеев усмехнулся — ничего, случилось не самое страшное, недельку пофилософствует и встанет.

Нагнувшись, подобрал с полу листок. Наверное, из сумки выпал. Каламбур — сумка из гусиной кожи. Не из крокодильей, а именно из гусиной. Непромокаемая вечная сумка. Придет Сережа — посмешу… А листок этот в сумку положить надо… В горле у Тасеева пересохло… Положить на место надо листок… В сумку из гусиной кожи…

Эта мысль крутилась в его голове, как заигранная пластинка. Он даже смысла ее не постигал, он вообще ничего уже не понимал, потому что листок, который выпал из сумки Гусева, был исписан округлым, до боли знакомым почерком его жены Вали. И ошибка тут исключалась. Даже подпись под текстом была…

— Невозможно! — решил Тасеев.

Стараясь не торопиться, он сел и снова, внимательно, не упустив и единой буквы, перечел записку, адресованную Сергею Гусеву. И так же медленно, зная уже, что понял слова правильно, сложил записку вчетверо и сунул в карман.

Гусев должен был вот-вот появиться.

Боясь, не желая этой встречи, Тасеев схватил пустое ведро, выскочил на крыльцо и бросился в устье ручья, туда, где высокие дюны могли закрыть его. Он по секундам рассчитал, когда Гусев подойдет к дому, вскарабкается на крыльцо, толкнет дверь. Как же я теперь с ним жить буду?..

Но сидеть на берегу вечно Тасеев не мог. Превозмогая себя, боясь выдать волнение голосом или жестом, вошел в дом, поставил ведро на место, спросил:

— Ну как?

— Болит… — Гусева лихорадило. Белки глаз покрылись красными прожилками. — А сапог я ножом распластал. Не нога, а бревно, черт возьми, видишь?.. Это сколько же я с ней просижу и как мы теперь с маршрутами справимся?

— Нашел о чем горевать!

Гусев поднял голову:

— А ты чего злишься? Не тебе ведь не повезло, а мне…

— Ладно! Картошка на столе, чай закипает. А я по воду схожу!

За высокой дюной Тасеев остановился. Море было в тени. Темное, широкое, оно совершенно незаметно переходило в такое же темное и широкое небо. И не побежишь никуда, и никуда не денешься. Остров — он как дворец, но может быть и тюрьмой. Это Тасеев вдруг понял. Уставившись перед собой, он смотрел, как движется попавшая на мелководье медуза. Сожмет зонтик-колокол, вытолкнет воду — толчок вперед. Распустит зонтик-колокол, вберет воду — новая попытка… Так, медленно, очень медленно, то погружаясь, то всплывая к самой поверхности, медуза шла в море. Далеко так не уплывешь, подумал Тасеев, и все-таки плыть надо. Отбивные течения не для всех созданы…