Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

Я вздрогнул, но в презенте не отказал.

С необычной живостью Никисор напросился к шоферу МАЗа, идущего в поселок… И наступило утро, и наступил день, и наступил вечер, а Никисор не появился.

«Велика ты, власть денег! — удовлетворенно решил я. — Даже Никисора сломил шелест бумажек».

Мои приятные мысли прервал милиционер. Он привез Никисора и Потапа и взял с меня небольшой штраф… Оказывается, присмотрел Никисор в магазине подходящий костюм, но цена его показалась ему неправдоподобно высокой. Вздохнув, он купил у старого приятеля — шофера Гордиенко — древнее курковое ружье и испытал его, конечно, тут же — в поселке, под окнами милиции…

Одно меня утешало: если Никисор выдержал первые испытания, то, возможно, выдержит и другие и даже, может быть, присоединится в маршруте ко мне и к шефу.

Банкротство Сказкина-старшего. Ранчо на горе Шикотан. Универсальный стеллаж с полным собранием сочинений графа Л. Н. Толстого. Кошки идут на приступ. Частная ферма Насибулина. Плач о корове Капе.

С утра на южной окраине поселка у домика Серпа Ивановича собрался народ: Сказкин купил бурую корову Капу, и давняя клиентура ее явилась утверждать свой права на свежее молоко. Серп Иванович, набросив на голые плечи серенький пиджачок, с удовольствием принимал задатки и обещал не только утроить удой, но и научиться сбивать масло. Сама Капа ко всему этому отнеслась философски, да никто ее ни о чем и не спрашивал.

Вечером Серпу Ивановичу не повезло. Смакуя в кафе местный квас, он спустил все наличные деньги, впал в стыд и в разор и в глубокой тайне — боясь гнева клиентов — перепродал корову мне.

Еще неделю назад получил я письмо от друга своего Вовы Мешкова. «Ожидается увеличение семьи, — писал он, — сам знаешь, как это бывает… Жена волнуется. Знаю, знаю, что коровы у вас на счету, но, если можно с кем-то договориться, денег не жалей, купи и доставь, оплачу по-божески, обижен никто не будет… Об одном лишь прошу — не рекламируй это предприятие. Верю в тебя и жду. Не одного жду, сам понимаешь, а вместе с животным… Вова».

До его острова было несколько часов ходу, а в ту ночь шел туда случайный транспорт. Не без труда, но Капу я погрузил — с помощью Потапа, ибо Никисор отказался в этом деле участвовать: он был патриот острова. Но проболтаться он тоже не успел — транспорт отчалил. С палубы я показал Никисору кулак, что означало: ни шагу с базы, дожидаться меня терпеливо и верно!.. Никисор задумчиво кивнул, и почти сразу заволокло остров белым и душным летним туманом.

В проливе качало, но Капа с первых минут показала себя настоящим землепроходцем — расставив ноги, как Нельсон, взирала в туман, о чем-то думала, благосклонно принимала из рук куражившихся матросов хлеб, соль. Ела даже огурцы и редиску. Трудно ее прокормить будет, подумал я, но, в конце концов, это было не мое дело…

Издалека увидел я собравшуюся на пирсе толпу. Встречала она, конечно, не меня, но среди волнующихся людей я заметил широкие плечи и круглую бритую голову своего коренастого товарища. По-хозяйски, не торопясь, он накинул на рога Капы веревку и повел ее по трапу среди расступившейся толпы. Кое-кто спрашивал, можно ли заглянуть насчет молока? Вова отвечал — да, можно, но не сегодня. Зверь отдохнуть должен — через пролив шел, сами понимаете…

Мы шли на южный склон горы Шикотан, там Вова откупил для коровы ранчо — участок земли, занятый молодым бамбуком. Тут же, на вспаханном участке, тянулись узкие грядки, поросшие густыми всходами редьки. Редька была мощная, мичуринская, но произрастала сама по себе: когда Вова покупал семена, ему сказали, что вырасти должна морковь…

Ковырнув копытом влажную землю, Капа вытянула голову вперед и протяжно замычала. Низкий голос ее пронесся над замершим островом и растаял вдали — на берегах каменистой бухты.

— Сейчас! — взволнованно вскрикнул Вова и побежал вниз по склону, к домам.

Вернулся он с пучком желтой травы и с куском хлеба в кармане. В правой руке звенел пустой подойник и мягко обвисала чистая марлечка. Вздрогнув, Капа отказалась от травы, но хлеб оторвала вместе с карманом.

Вове это не понравилось, он хмыкнул и поставил на землю пустой подойник.

— Повернитесь, Капитолина, — попросил он.

Капитолина повернулась. С ее толстых и мягких губ тянулись прозрачные струйки почти стеклянной слюны.

Повозившись минут пять с выменем, Вова поднял поскучневшее лицо и спросил:

— Что это за зверь?

— А в чем дело?

— Он когда-нибудь доился?

— Это корова, Вова, — объяснил я. — Она, а не он. И поскольку она — это она, то, конечно, должна доиться.

— Попробуй!

— Ни за что! Я торговец, а не потребитель.

— И сколько же я должен за такое чудо?

Я назвал сумму. Вова присвистнул.

— Учти, — сказал я, — на полевые брал, на казенные. Мне расчет необходим прямо сегодня…

Вова сплюнул и пнул Капитолину по заду:

— Иди, гуляй! Потолще станешь, найду. Мясо нам тоже понадобится…

Капа величественно, не выказывая обид, отправилась вниз по склону, а Вова мрачно сказал:

— Одна надежда — на Насибулина.

— Кто это?

— Частную ферму держит… Тебе не понять!

К пяти вечера, наплакавшись мне в плечо и столкнув на пол полное академическое собрание сочинений графа Л. Н. Толстого, Вова уснул на третьей полке универсального широкого стеллажа, выполненного из дюралевых труб.

Заскрипела дверь, и я испугался. Вдруг Вовина жена до срока вернулась из местной клиники!.. Оказывается, нет, пришел здоровенный увалень. Поглядев на меня и не поздоровавшись, он прошел прямо к стеллажу. Я заинтересовался. В студенческие времена, даже во время сессий, Вову мы будили на пари. — неужели он с тех пор изменился?.. Кажется, нет… Я облегченно вздохнул. А увалень, сердитый и неразговорчивый, подошел ко мне и молча ощупал мои ноги:

— На дорогу заработать хочешь?

Я смутился.

— О футболе я говорю. Игроков нет. Этот вот, — кивнул он в сторону стеллажа, — у нас центральным стоппером числится, премиальные получает, время на тренировки у него есть, а как ответственная игра — обязательно на стеллаж лезет. Давай руку, я — Пятнадцатый!

Мне хотелось спросить, почему он пятнадцатый, но вместо этого я сказал:

— Играть не буду. У вас тут, как за кордоном — ногу сломать, что сорвать ромашку.

Я бы мог и другие доводы привести, но за стемневшим окном завыло и замяукало какое-то дикое воинство. На эти мрачные, леденящие душу вопли бросились, чуть не сшибив нас с ног, мохнатые японские коты Сенсей и Филя, спокойно наблюдавшие до этого за нашими переговорами с широкой, стоявшей у печи скамьи.

Пятнадцатый прилип к окну. Я тоже выглянул.