Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

Девушка по-детски старательно повторила рассказ.

Разговор снова оборвался. Сарсембай задумался о планах борьбы с оставшимися врагами. Алтын-Чач взвешивала всю опасность ссоры с родом Кара-Айгыр в настоящий момент. Арсланбай же думал о том, что судьба Карлыгач запуталась еще больше.

Остальные не решались начать разговор прежде старших. «Отец конских пастухов» под конец все же не утерпел:

— Если суждено человеку содеянное руками поднять на плечи, то хватит ли плеч всей Сары-Арка, чтобы поднять содеянное Байтюрой?

— Земля будет тяжела покойному: много слез людских поглотило его сердце, — заметил молчавший до сих пор Арсланбай.

Бай и байбича сочли неудобным высказаться о покойнике неуважительно. Хозяин перевел разговор на другую тему — заговорил о предстоящем в скором времени переезде на новое джайляу. Аул стоял у Алтын-Куля около месяца, за это время травы здесь оскудели, и скот требовал новых пастбищ. Перекочевка должна была произойти до начала сенокоса и жатвы. Сообщение Сарсембая все, а особенно Карлыгач, встретили с нескрываемой радостью. Такие переезды, хотя они бывают сопряжены с большими хлопотами, являются для казахов истинным праздником, такой же необходимостью, как шутки и смех.

— Если на дженазе задержимся, начинайте укладываться, не дожидаясь нас, — сказал поднимаясь бай.

Следом за ним поднялись остальные.

Ночь темная, небо задернуто тучами, дует ветер. С озера доносятся какие-то странные, жуткие звуки. Полная луна только на секунду выглянула из-за туч и скрылась окончательно. Непроглядная темь окутала степь.

Пегого жеребца решили продержать без корма с вечера до утра. Старый Юнес сел на рысака, на котором ездила в табун Карлыгач.

— Сюда не вернемся, отправимся в Кзыл-Ком! — крикнул он на ходу.

Все вошли в бедную юрту. Джайляу затихло.

Ночь была пасмурная, ветреная, и батраки легли в черной юрте. Только старый Кучербай, зная, что овцы пугаются всякого шороха, подкатил поближе к своей отаре пустую телегу и улегся под ней.

Полоумная старуха домыла посуду и пошла в большую юрту, где спала тукал.

Огонь потушен. В темноте слышны лишь сонное бормотание и вздохи Гельчечек и спящей рядом с ней женщины.

Старуха выпила немного айрану [44] Айран — напиток из кислого молока. и, расстелив кошму, стала готовиться ко сну. Но тут со стороны, где спала тукал, послышался приглушенный плач.

— Кто это? Тукал, светик, ты еще не спишь? — спросила недоуменно старуха.

— Сон не идет на глаза, — ответил охрипший от слез голос.

Снова всхлипывание, стоны. На этот раз сильнее, жалостнее.

Старуха оробела.

— Дорогая, что с тобой? Или занемогла? — Она подошла к кровати.

Женщина лежала ничком, уткнув лицо в подушку, и горько плакала.

— Тело здорово, душа больна, — отозвалась она. — Что мне делать, матушка? Много времени прошло, как бай отдает мои ночи бикя. С ранней зари до глубокой ночи хожу за скотом, стряпаю, устаю как собака. Одежда на мне грязная. Вымыться, одеться как следует некогда… Чем привлечь его сердце, господи?!

По обычаю муж обязан распределять свои ночи между женами поровну. Сарсембай же нарушил этот обычай и большее количество ночей отдавал Алтын-Чач. За последние десять дней на долю тукал перепало всего две ночи. Женщина надеялась, что хоть сегодня, когда в белой юрте ночуют гости, муж придет к ней. Но вот съели мясо, кончилась беседа, а муж опять ушел к своей дорогой бикя.

Старуха подсела к тукал. Всю ночь проговорили они в темной, тихой юрте. Опытная старуха учила женщину заклинаниям, указывала травы, способные приворожить мужа, велела посоветоваться с знахаркой, живущей в Яман-Чуле. Но женщина все это уже испробовала.

— Знахарку видела два раза. Оба раза сказала она одно и то же: «На твоем белом пути лежит черная змея. От нее и несчастье. Эта черная змея живет вместе с тобой, ест из одного блюда, пьет из одной чаши». Больше ничего не сказала знахарка.

Старуха испугалась, обняла тукал.

— Что хотела она сказать этим?

Тукал вытерла мокрые от слез глаза.

— Разве не понятно, матушка? Черная змея не Алтын-Чач ли, которая ест и пьет из одной со мной чаши? Другой змеи я не вижу…

Горе молодой женщины было для старухи непонятно. Ей казалось, что на свете есть только одно горе — ссылка единственного сына, продажа с торгов единственной лошади. Всех, кто не испытал этого, она считала счастливыми. Признание тукал вконец смутило ее. Кроме удивленных восклицаний, ничего не сходило с ее губ.

Долгое время молча носила тукал в своем сердце обиду, но этой тихой, темной ночью не сдержалась, раскрыла душу перед старухой:

— С младенчества была я помолвлена с братом Сарсембая Асылджигитом. Было мне пятнадцать лет, когда я впервые приняла его в свои объятия. Умом, характером был он таков, что свободно мог стать иль-агасы. Произошла схватка с русскими казаками за землю, за джайляу. Его убили…

Женщина, давясь слезами, продолжала:

— Обычай казахов знаешь? Если умирает один из братьев, то оставшийся в живых, любит ли, не любит, женится на его вдове. Расчет простой — калым зря не пропадает. Недаром, видно, существует поговорка: «От мужа уйдет, но от рода не уйдет…» Что могла возразить я? Хоть и боялась жестокого нрава Алтын-Чач, но должна была остаться в семье, стать тукал. Велика моя обида на создателя… Дал было мне суженого если не лицом, так умом приметного, да взял, а меня оставил в горести… Видишь жизнь мою: работа рабская, обращение пренебрежительное. Что иное видела я?

Заморосил дождь. От порывов усилившегося ветра юрта вздрагивала.

Прорвавшийся поток горестных излияний не иссякал. Женщина продолжала:

— Истинную правду сказала знахарка, Алтын-Чач черной змеей легла на мой белый путь… Шел второй год со дня смерти любимого. Была я замужем за Сарсембаем, носила под сердцем Гельчечек. Приехал в аул мульдеке — высокий, здоровый татарин. И дети и старики полюбили его… Девушки, молодки не давали ему покоя… Однажды сидели мы в юрте, вели беседу… И мульдеке тут. Взрослая дочь Арсынбая и скажи: «Мульдеке, у нас, казахов, стыдно молодому джигиту спать одному. Сегодня вечером приду к тебе». Бедный татарин покраснел, не нашелся что ответить. Какая-то молодуха подхватила шутку: «Что будешь делать, если мульдеке спит за запертой дверью?» Девушка расхохоталась. «Подниму киреге и войду!» Джигит был тихий, смирный, ничего не ответил, покраснел, как малое дитя, и вышел. С тех пор, то ли от жалости, то ли от чего другого, потянуло меня к нему.

Заметалась во сне Гельчечек, старуху одолевала дрема. Тукал же продолжала:

— В то время была байбича на меня сердита, три ночи подряд не отпускала ко мне бая. Утром сказала я мужу: «Как ответит в судный день тот, кто долю одного отдает другому?» Промолчал он. Ждала. Вечером снова не пришел. Переполнилось сердце, слез натекли озера. Наплакалась я и легла вот на эту самую кровать. Мульдеке спал в этой же юрте на полу. Сон ли, явь ли, сначала не поняла — теплая, мягкая рука медленно-медленно ласкала мне грудь, тело. Взыграла кровь. Одурманивал приятный запах духов. Гляжу, а это мульдеке. «Положи, говорит, меня рядом с собой». Что было делать? Могла ли я отказать уважаемому человеку? Разве не мог он обидеться? Крепко поцеловала, приняла в объятия. Блаженную ночь провели мы. Расстались лишь на заре… Видно, остался на мне запах духов мульдеке. В тот же день в присутствии женщин и сплетниц-старух осрамила меня байбича. «Видно, тело тукал прикасалось к телу мульдеке, — сказала она, — оба пахнут одним ароматом». Рассердилась я: «Язык отсохнет, бикя! Ведь он наставник детей и хоть и татарин, но разве не уважаемый человек? Да еще пришедший к нам из далеких краев… Почему злословишь о нем?» В шутку она обратила мое замечание: «Ой, голубушка, не сердись, ты же знаешь, что казашки любят пошутить!» Но слова ее разошлись по всему аулу. Молодухи, девушки подсмеивались надо мной: «Оставь и нашу долю так вкусно пахнущего джигита!» Джигит ни на кого не обращал внимания и те ночи, когда муж мой бывал с Алтын-Чач, проводил в моих объятиях.