Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

— И Сарсембай ни о чем не догадывался? — перебила старуха.

— Думала я, что не догадывался. Но ошибалась. Однажды гостили у нас несколько казахов. Гуляли, пили кумыс, вели беседы. Овцы были жирные, кумыса было вдоволь. Пили до полного опьянения. Я разливала. Зашел разговор о женщинах. О чем только не говорили! Как чья жена целует и как обнимает. Сарсембай был навеселе: «В старину говорили, — сказал он, — что умный коня хвалит, глупый — жену. И все же не утаю: моя тукал, как видно, из огня пламени сотворена — так горячит тело, так закипает кровь от ее объятий и поцелуев». Гости усмехнулись себе в бороды и переглянулись, будто говоря: «Знаем мы, чье тело горячит она!» Бай мой ни слова не сказал, только вдруг остыл, а в глазах у него появился сердитый блеск. Видя, что хозяин не в духе, гости уехали. Тотчас после их отъезда позвал Сарсембай батрака: «Запряги в тарантас пару коней и отвези татарина в город». Я опешила. Ожидала расплаты. Вошел испуганный, побледневший мульдеке. Хотел что-то сказать — язык не повиновался. Бай тихим, сдержанным голосом сказал ему: «Вот деньги, вот твои вещи. Бери все и уезжай туда, откуда приехал. Честь не позволяет мне на глазах казахского народа делить жену с каким-то татарином. Хотел я избить тебя, как собаку, и, привязав к шее грузило, бросить в озеро, но удержался, памятуя об уроках, данных тобою детям». Бедный татарин сел в телегу и уехал, избавившись от дальнейших преследований, а я осталась гореть в огне. Все это подстроила злая байбича. Кто же, как не Алтын-Чач, черная змея на моем белом пути, матушка?

Старуха ничего не соображала, глаза ее слипались.

— Опрмай ау кодаем! [45] Восклицание, выражающее удивление, соответствует русскому: «Господи, боже ты мой!» — вздохнула она, потянулась, вспомнила сосланного сына и проданную кобылу.

Тукал же почувствовала некоторое облегчение.

— В степи заря забелела. Завтра много дел. Нужно готовиться в путь — ведь аул будет перекочевывать.

Она повалилась на кровать. Снаружи послышались шаги, кто-то осторожно прошел в степь.

Это был Арсланбай.

Гость, как только старики уснули, пробрался к Карлыгач-Слу и провел ночь в ее объятиях. На заре он, прежде чем вернуться на свое место, пошел, по просьбе девушки, взглянуть на привязанного жеребца. Проголодавшийся, озябший, мучимый жаждой, конь встретил человека с испуганной настороженностью. Джигит ослабил подбрюшник, похлопал коня по шее, успокоил. Жирный пес тявкнул раза два, но, узнав гостя, завилял хвостом. Арсланбай вошел в белую юрту, собака легла на свое место.

Джайляу погрузилось в полную тишину. Густые, черные тучи мчались, подгоняемые ветром, над озерами, над юртами, конскими табунами, зимовками, похожими на развалины, и сонными джайляу. Вся степь лежала в глубоком сне. Только в двух больших юртах Найманов на берегу Якты-Куля горел огонь. Смерть Байтюры и предстоящая дженаза лишили здесь людей спокойствия. В глубоком горе и в хлопотах проходила бессонная ночь. Якуп, Рокия, Янгырбай и Азым-эке беспрестанно о чем-то совещались, что-то делали, к чему-то готовились.

С самой зари джайляу Якты-Куль кипел, как базар, как карнавал, как судный день по верованию арабов.

День пасмурный, по небу не переставая ползут тучи, по озеру Якты-Куль перекатываются сердитые волны, в степи свищет злобный ветер, перегоняя мокрый туман из стороны в сторону.

Несмотря на это, к полудню все пространство вокруг аула Байтюры было полно народу. Из одной юрты в другую то и дело сновали старухи с морщинистыми лицами и горестными глазами, в тонких, расшитых на груди позументами бешметах, в белых покрывалах на седых волосах; суетились пригожие девушки, любительницы всякой суматохи. Широкоплечие, тучные, скуластые, с редкой бороденкой, с кривыми от верховой езды ногами, казахи, глубоко надвинув от дождя и ветра малахаи, стянув поясом свои кепе, посматривали на снующих взад и вперед людей и о чем-то тихонько переговаривались. Среди этой массы народа виднелись татарские муллы в чалмах и джилянах [46] Джилян — длинная одежда, халат. , татарские купцы в каракулевых шапках, казакинах, ичегах и каушах, молодые казахи в студенческих и семинарских мундирах, несколько офицеров, узкие черные глаза и скуластые лица которых ясно указывали на их национальность, седобородый казах-адвокат в европейской одежде, толстые бии с медалями на груди, нищие арабы-хаджии в узких чалмах, стеганых красных джуббах [47] Джубба — одежда арабского покроя. и множество других никому не известных людей.

Несколько в стороне стояли тарантасы, телеги, по большей части запряженные парой, оседланные лошади; около них толпились казахи победнее. На площади перед юртами к пряслам было привязано голов пятьдесят разного скота: несколько кобылиц с жеребятами, два жирных жеребца, четыре верблюда, пять чесоточных стригунков, штук шесть грязных коров и множество овец. И чем больше прибывало телег и верховых лошадей, чем больше народу толпилось между юртами, тем теснее становились ряды привязанного к пряслам скота — верблюжат, яловых кобылиц, жеребят, телок, овец — приношения родственников для фидии [48] Фидия — часть погребального ритуала. . Животные никак не могли успокоиться, кусались, брыкались, визжали.

В одной из юрт поднялся плач. Множество резких женских голосов, перебивая друг друга, покрыли и конское ржание, и рев верблюдов, и скрип телег, и гомон народа:

— Ай, тюрем [49] Тюрем — начальник; здесь в смысле — мой господин. , ау! На кого ты нас оставил, ау?

От этого резкого, жалобного возгласа вздрогнула вся площадь, в сердца закрались жуть и щемящая тревога, по телу пробежали мурашки. Женщины остановились не скоро, они восхваляли покойного Байтюру и вдруг прерывали воспоминания жалобным, вызывающим слезы причитанием:

— Ай, жан-тюрем, ау! На кого ты нас покинул, ау?

В одну из минут относительной тишины, когда замолкли причитания женщин, подъехал верховой с домброй у пояса и, сойдя с коня, прошел в юрту, где лежал покойник. Этот человек в казахской одежде, с худым лицом, походкой сумасшедшего, глазами маньяка был известный во всей округе акын Толсомджан.

— Акын приехал, акын приехал! — раздалось со всех концов.

Старый Азым, со вчерашнего дня то скакавший на лошади, то бегавший без передышки, взял акына за руку.

— На глазах слезы, на лице горе. Или иссякли у тебя слова? Почему молчишь? — спросил он.

Акын посмотрел на Азыма сумасшедшими глазами и ответил песенкой на известный среди казахов грустный мотив: