Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

— Да будет проклят твой отец!.. Кто же прогнал казахов с джайляу? Кто высылает нас из степи? Не вы ли, Найманы?

На него с налитыми кровью глазами полез Янгырбай. Вот-вот готов был раздаться боевой клич и начаться рукопашный бой, но аксакал Биремджан предотвратил эту возможность. Он поднялся с места, надел кауши.

— Для ссоры найдем иное место, дети, — сказал он, покидая юрту.

Все поняли, что аксакал предлагает разъехаться.

Джайляу загудело. Двинулись арбы, подтягивались седла, казахи ругаясь вскочили на коней, и все, кроме Найманов и Дюрткара, — будто кинулись в бой — рассыпались по степи.

Якуп понял обстановку. Это было начало открытой войны за главенство. Он хотел использовать дженазу иначе, но вышло не по его желанию. Казахи, мчащиеся на конях во все концы степи, казалось, говорили: «Теперь во главе дела вам не быть, мы отнимаем от вас бийство, иссяк источник благоденствия Найманов, рухнула гора, теперь будем искать новое джайляу».

И он не ошибся. О примирении нечего было и думать; иного пути, кроме пути борьбы, сопряженного с большими затратами, не осталось. Так же поняли это и те, кто с шумом и руганью покинули Якты-Куль. Они скакали, охваченные злобой, стиснув зубы, размахивая плетьми. Огонь борьбы, до сего скрытый где-то под спудом, вырвался наружу, и обе стороны очертя голову, с разгоряченной кровью бросились в этот огонь.

Всадники сначала скакали по степи, разделившись по родам, потом, соединившись в несколько групп, стали совещаться. Сарсембаю предстояло ранним утром перекочевать на новое джайляу — Кзыл-Ком, поэтому совещание было отложено на несколько дней.

Спустя некоторое время большие группы распались, и каждый поехал в свою сторону.

Сарсембай, Арсланбай, Биремджан-аксакал, длинноволосый джигит и старый Керим вернулись в Алтын-Куль перед заходом солнца. Жеребята были спущены с привязи, овцы, коровы заполнили джайляу, но ни одной юрты, кроме белой юрты бая, не было — все они были уже разобраны и уложены на арбы. Девушки, замужние женщины, подростки с шумом и смехом хлопотали около возов, увязывали, укладывали кошмы и мешки с шерстью. На прежнем месте варился полный котел мяса и кипел самовар.

Работник принял коней. Из белой юрты вышли Карлыгач и байбича. Возвращение Арсланбая, знающего о предстоящей перекочевке, удивило Алтын-Чач, но она ничем не выдала беспокойства.

— Джайляу Сарсембая давно ждало почтенного отца, — приветствовала она Биремджан-аксакала.

Потом повернулась к Арсланбаю:

— Плотно ли заложили надгробный камень? У казахов есть пословица: «Плохой человек оживает».

Арсланбай многозначительно улыбнулся и рассказал байбиче о похоронах:

— Ляхет [65] Ляхет — ниша в могиле, куда кладут покойника. замазали желтой глиной, против Найманов подняли целую бурю.

Карлыгач-Слу, любившая всякого рода шум, суматоху, пожалела, что не видела случившегося, и попросила джигита рассказать обо всем подробно. Улучив свободную минутку, джигит сказал:

— С аксакалом у меня была небольшая беседа. Кажется, на его согласие надеяться не приходится. Сегодня при случае побеседую еще раз.

На смуглом лице девушки отразилось беспокойство, глаза затуманились.

— Ой-бай кодаем ау! — вздохнула она и, наклонившись к уху джигита, шепнула: — Видно, никто, кроме темной ноченьки и оседланного коня, нам не поможет.

У джигита потемнело в глазах. Идет борьба с Найманами, а тут должны испортиться отношения между главными руководителями этой борьбы — Сарсембаем и Сарыбаем. Какой линии должен придерживаться он?

Но колебание его было только мгновенным, и тоскливый взгляд девушки, согретый любовью, уничтожил его без остатка.

— Будь мужественна. Наши головы не склонятся перед саблями Кара-Айгыров, — решительно сказал он.

Тукал внесла в юрту большое блюдо, полное мяса. Все жители джайляу побежали туда же.

Наступила ночь, когда наконец мясо было съедено, кумыс выпит. Степь затихла, погруженная в приятную теплоту. Животные все спали, только собаки в ожидании костей ластились к каждому выходящему из юрты. Байбича, аксакал, Сарсембай, Гельчечек легли в юрте.

— Мама, я хочу вместе с Айбалой спать под открытым небом, — попросила Карлыгач-Слу.

Байбича посмотрела на нее подозрительно, но все же разрешила.

Эта ночь принесла джигиту и девушке счастливые часы.

Рассвет еле-еле намечался, но все джайляу было уже на ногах. Женщины торопливо убирали посуду. Как только старшие встали, юрту живо разобрали и ее кошмы, киреге и чанграк сложили на отдельную фуру. Длинноволосый джигит и старый Керим уложились с вечера и сегодня, едва продрав глаза, пришли на помощь баю. Вместе с Джолконбаем запрягли лошадей, перевязали возы длинными волосяными арканами. Устроили места для сидения женщинам.

Бай вместе с гостями и семьей выпил чай и поспешил к месту укладки. Он кое-что поправил, приказал переложить часть клади с фуры с тонкой осью на двуколку и под конец распорядился:

— Приведите верблюдов!

Бо́льшая часть кошм, ковров и одеял из белой юрты, связанная в тюки, лежала еще на земле. Джолконбай подвел четырех больших двугорбых верблюдов. Старый Керим потянул за тонкую веревку, продетую сквозь носовую перегородку животного.

— Чук! Чук!

Верблюд медленно сначала согнул передние ноги, потом лег. Под наблюдением бая на него нагрузили пудов двадцать клади.

— Хачт, хачт! — крикнул старик, и корабль пустыни так же неторопливо поднялся на ноги.

Алтын-Чач имела неизменную привычку при переезде с одного джайляу на другое совершать это путешествие на верблюде. Над ней смеялись, пробовали доказывать, что путь долог, день жаркий и такая поездка окажется слишком утомительной, но она упорно отказывалась сесть в арбу и предпочитала мерно колыхаться на спине верблюда.

Нагрузив трех верблюдов, бай с улыбкой обратился к жене:

— Моя малютка Алтын-Чач и сегодня желает качаться на спине верблюда?

— Как же пойдет без меня мой Ак-Дельбер! — огорченная улыбками окружающих, отозвалась байбича.

Ей никто не возразил. К горбу четвертого верблюда привязали устланное коврами деревянное ложе, на котором можно было полулежа ехать. Сбоку повесили маленький турсук кумыса.

Лошади для молодежи были уже оседланы. Все приготовились тронуться в путь, но тут закапризничала Гельчечек:

— Мне лошади не оставили! Хочу ехать верхом!

С трудом уговорили ее сесть на верблюда к байбиче, а когда устанет, перебраться в тарантас к матери. Для аксакала подали тележку, на которой обычно ездил сам бай.

Над горизонтом медленно взошло солнце, озарив степь алым сиянием.