Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

— На небесах совершаются ошибки, оставляют таких, как я, забирают души молодых, полных сил…

Ветер постепенно стих. В маленькое оконце виднелся кусочек неба — там сверкали звезды. Близился рассвет.

Путник заторопился. Ему следовало удалиться раньше, чем проснется зимовка. Он сказал об этом старику.

— Я стал несчастным скитальцем, которому нет места в широкой степи. Но не теряю я надежды, что мир изменится и для меня выглянет солнце. Буду жив, отплачу добром, — дай, Бирем-эке, если можешь, коня, чтобы мог я скрыться подальше. Никому другому показываться не хочу.

Старик живо понял, в чем дело. Вместо ответа он обратился к женщине, дремавшей в углу:

— Колончагым, подай мне седло из желтой кожи, короткую плеть и кожаную уздечку.

Он поднялся с места, ощупью нашел меховое кепе, малахай, оделся, натянул на ноги высокие, подбитые войлоком сапоги.

— Ступай, сын мой! Путнику надлежит быть в пути! — сказал он и, опираясь на плечо гостя, вышел во двор.

Буран затих. В далеком небе мерцали звезды, будто улыбаясь безбрежному снежному покрову, окутавшему степь. Было очень морозно, под ногами хрустел снег.

Старик передал уздечку гостю и указал на ближнюю конюшню:

— Здесь четыре коня. Возьми черногривого.

Гость вошел в конюшню. Было слышно, как шарахнулись испуганные лошади. Через минуту гость вывел оттуда коня.

Это был стройный буланый жеребец с длинной черной гривой, с белой отметиной на лбу.

Он был обеспокоен вторжением среди ночи незнакомого человека, но при виде хозяина успокоился, видимо решив, что либо поедут в табун, либо предстоит охота на волков. Незнакомец действовал торопливо, но уверенно.

Забрезжила заря, разливаясь алым светом по небу.

Путник быстро покончил с приготовлениями, искренне поблагодарил хозяина, попрощался с ним и вскочил на коня.

— Счастливый путь! — пожелал Бирем-эке.

Буланый жеребец умчал ночного гостя навстречу разгорающейся багрянцем далекой заре.

Путник был батрак старейшины Сарманов Сарсембая Джолконбай.

Фахри убили.

Была темная майская ночь. Дождь, начавшийся с вечера, не прекращался, дул сильный ветер, ослепительно сверкала молния, грохотал гром.

Айша не смыкала глаз. Ожидая возвращения мужа, она то и дело подогревала самовар. Но когда время перевалило за полночь, она не выдержала и пошла к соседу, комсомольцу Шаяхмету. Вместе, под проливным дождем, направились они к председателю сельсовета Тимеркаеву.

На стук в ворота громким лаем отозвалась собака, за ней другая, третья.

— Что надо? — раздался голос хозяина.

— Как быть, Шенгерей-абзы [75] Абзы — дядя, дядюшка, вообще пожилой человек. ? Я очень беспокоюсь. Не случилось ли чего?

— Немало народу точат зубы на Фахри, — добавил Шаяхмет.

Сон мигом покинул Шенгерея. Он живо накинул чекмень и вместе с Айшой и комсомольцем пошел в помещение сельсовета.

С этой ночи и начались розыски. Невзирая на погоду, на темные ночи, рабочую пору, избороздили все окрестности, но ни на какой след не напали. На четвертые сутки притащился в деревню верный друг Фахри Акбай. Вид его был ужасен — шерсть свалялась в клочья, язык высунут, на глазах слезы, от усталости еле перебирает ногами. Непрестанно скуля и повизгивая, собака повела за собой крестьян.

День был сумрачный, небо окутывали тяжелые, темные тучи. Крестьяне, пораженные видом собаки, последовали за ней.

На гористом берегу Волги, склоны которого покрыты лесом, между деревней Байрак и совхозом «Хзмет», есть глубокий, длинный овраг Яманкул. Сюда и привел Акбай, обшаривший после исчезновения хозяина все горы и овраги, следовавших за ним людей.

Моросил мелкий дождь. Трава мокрая, дорога грязная, скользкая. Но никто не обращал на это внимания. Первым спустился в овраг Шаяхмет, за ним остальные.

Акбай не ошибся. На дне оврага, в высокой траве, лежал труп Фахри. Лицо окровавленное, череп пробит, из раны вытекает светло-желтый мозг, на шее и на левом плече запеклись сгустки крови. Невдалеке валялся толстый железный шкворень, острый конец которого был вымазан в крови.

Быстро разнеслась печальная весть. Мужчины, женщины, дети, старики и молодые, побросав дела, игры, разговоры, все двинулись к оврагу Яманкул.

Фахри любили. Любили как своего, как близкого, как человека, коренником тащившего тяжелый воз. Горькое, гнетущее чувство охватило всех при виде изуродованного тела Фахри. Лица мрачнели.

Вместе с другими пришел к оврагу Джиганша-бабай [76] Бабай — дед, старик. . Глазами, полными слез, смотрел он на труп, не в силах вымолвить слова. Молча помогая Шенгерею положить останки Фахри на рогожу, неожиданно увидел он окровавленный шкворень.

Старик вздрогнул. Шкворень показался знакомым. Он протянул к нему руку, но тут же отвел ее. Стало страшно, но взгляд снова упал на шкворень.

Толстый конец его был обмотан веревкой, на тонком — маленькое отверстие с продетым гвоздем. Джиганша недоуменно ткнул палкой в шкворень и дрожащим от волнения голосом сказал:

— Джемагат, шкворень-то ведь мой!

Взоры всех присутствующих обратились на старика. Айша вздрогнула. Всем почудилось, будто от слов Джиганши заколыхалась темная завеса, плотно нависшая над ними с момента исчезновения Фахри.

Джиганша поднял с земли шкворень и внимательно осмотрел его.

— Мой… мой… И веревка есть, и гвоздь…

Айша и Шенгерей одновременно сделали движение, собираясь что-то сказать, но их опередил курсант Шаяхмет.

— Что ты говоришь, бабай?.. Знаешь ли ты, что говоришь?! — воскликнул он и осекся, — А если шкворень твой, почему же он окровавлен? — прибавил он через секунду.

Народ напряженно молчал.

Слова курсанта показались Джиганше обидными. В этих словах ему почудился вопрос: «Не ты ли убил Фахри?» Обычная сдержанность покинула его, старческие глаза запылали гневом.

— Разве я бандит? — крикнул он, замахиваясь на курсанта палкой, но не ударил и упавшим голосом сказал: — Думать надо, что говоришь.

Шаяхмет подался в сторону, отвел занесенную над головой палку и уже по-иному, мягче, повторил свой вопрос:

— Напрасно обижаешься, Джиганша-бабай. Ведь я не говорю, что это ты убил, я только шкворнем интересуюсь: как он попал в овраг Яманкул?