Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

Валий-бай целый день на ногах, ругается с одним, мирно беседует с другим, распределяет работу, получает, выдает деньги, хлопочет.

Во всей этой сутолоке Зифа не находила ни красоты, ни удовольствия. С каждым днем росло в ее душе беспокойство. Несколько крестьян из числа тех, что всегда наполняли двор, еще более увеличивали ее тревогу.

Однажды приехал в совхоз какой-то широкоплечий мужчина. Одна лошадь в упряжке, две на привязи. Было еще очень рано. Валий-бай только что сел за утренний чай. Приезжий без всякого разрешения прошел к нему. Через некоторое время они вышли вдвоем. Валий подозвал придурковатого Ахми и приказал оседлать лошадь, а сам вывел из полуразрушенной конюшни статного вороного жеребца. Две кобылы, привязанные к телеге, забеспокоились, запрядали ушами. Жеребец могуче заржал, затанцевал, порываясь приблизиться к ним. Но Валий-бай был человеком сильным, крепко накрутил на руку повод и удержал жеребца на месте.

Ахми подвел оседланного мерина. Валий-бай передал ему повод от жеребца, отдал нужные распоряжения и в сопровождении приезжего крестьянина вошел в амбар, показал ему сортированное зерно, трактор и сказал:

— Ты, Низамий, подожди меня. Со случкой твоих кобыл Ахми один управится, а я съезжу в поле.

Вскочив на лошадь, он галопом выехал из ворот.

Захватив лошадей, ушел и Низамий с Ахми.

Зифа, стоявшая невдалеке, задумалась:

— Кто этот Низамий? Где только я его видела?

В тот же день вечером случился в совхозе скандал. Крестьянин по имени Фахри изругал, как собаку, Валий-бая.

— Или ты воображаешь, что приехал на место помещика Алексея? Не бросишь своих проделок, так не заметишь, как вылетишь отсюда! — кричал он.

В ссору вмешался Гимадий. Его тонкий голос раздавался по всему двору. Сердце Зифы болезненно сжалось.

«Где я слышала этот визг?» — напряженно думала она.

Вскоре еще одно обстоятельство окончательно смутило старуху.

Был в совхозе молодой тракторист Шаяхмет. Умелый и ловкий, он управлял трактором, как послушным ребенком. Зифе и его физиономия показалась знакомой. Старуха совсем оробела. Почему все ей кажутся знакомыми? Уж не наваждение ли?

«Во всем виновата проклятая сноха, — возмущалась Зифа, — провалиться бы ей сквозь землю! Жила спокойно, голода не ведала — так нет, отправила меня сюда. И зачем только я приехала к поганым мужикам? Все они грязные, вонючие, сказанного слова не понимают, упрямы, как свиньи. И зачем я приехала? А все сноха! Она послала. Вот придут с вилами и убьют. Убили же Шаяхмета. И нас привесят к конскому хвосту… Постой, постой, а как же Низамий? Ведь его на расстрел увели? Иль они все из мертвых воскресли?»

Сон бежал от старухи. Длинные осенние ночи проводила она, не сомкнув глаз, полная тревожных дум. Долго мучилась, но ничего понять не могла, не могла вспомнить, когда и где видела она этих людей.

Был самый разгар борьбы на фронтах. Всю силу, всю энергию направляли на преодоление врага. Кругом царила разруха. Жить в городе становилось все труднее и труднее. Торговля прекратилась. Есть было нечего.

Сапожник Камалий в поисках пропитания для своего семейства кидался то туда, то сюда, но безуспешно. О куске хорошей кожи нечего было и мечтать. Нигде нет даже завалявшегося голенища, нет подметок, нет ниток, нет гвоздей. А если случайно подвернется кое-какая работенка, ее выполнить невозможно, руки коченеют от холода, нет дров, нет керосина. Можно было бы пойти на базар, попробовать продать пару истрепанных ичиг, обнаруженных где-то под лавкой, но нет базара, нет денег, нет покупателей.

И все же люди не бездействуют. Из ничего создается подобие базара. Захватив никчемный лоскут, кое-какую галантерею — горсть пуговиц, несколько иголок, две-три катушки ниток, — выходят обыватели на площадь, размещаются рядами. То тут, то там мелькают вынесенные на продажу помятые тюбетейки, старые бешметы, брюки, шапки. В стороне выстраивается скобяной ряд, где предлагают поломанные, заржавленные замки, разнокалиберные гвозди. Площадь оживает, начинает шуметь. Люди торгуются, спорят, обманывают сами, и их обманывают в свою очередь. Неожиданно в конце улицы показывается вооруженный верховой, иногда их бывает и несколько. Тогда раздается тревожный крик:

— Расходись! Едут!

В мгновение ока весь базар охватывает неописуемое смятение. Иголки, нитки, пуговицы исчезают в глубоких карманах. Старые брюки, хриплые граммофоны прячутся в мешки. Прилегающие улицы, переулки наполняются бегущим без оглядки народом. Площадь пустеет. Но верховые с быстротой молнии оцепляют улицы. Людей сгоняют в одно место, и начинается обыск. Главное внимание привлекают не вещи, а документы. Предъявивших соответствующие бумаги отпускают, а дезертиров, уклоняющихся от работы, оставляют под стражей.

Камалий по-своему был в дружбе с советской властью. В кармане у него всегда были нужные документы. Он ни разу не обвинялся в дезертирстве, но в дни облав, когда ему не удавалось продать пару ичиг, его любовь к советской власти если и не исчезала совсем, то сокращалась на добрую половину.

В те годы жил Камалий в подвальном этаже большого каменного дома. Квартира, может, и неплохая, но не было дров, и потому в углах комнаты не оттаивала ледяная корка. На беду, кто-то разбил оконное стекло. Для починки не нашлось ни стекла, ни мастера, ни денег. Стали днем затыкать дыру подушкой, а на ночь заставлять досками. Это, однако, было плохой защитой от холода. Задумал Камалий на деньги, вырученные от продажи пары ичиг, произвести необходимый ремонт. Не удалось. С деньгами творилось что-то несуразное. Каждый раз, вернувшись с базара, Камалий ругался:

— Нет погибели на спекулянтов! Только вчера фунт хлеба стоил два миллиона, а сегодня еще пятьсот тысяч накинули. А хлеб какой? Наполовину солома, наполовину отруби, к тому же без соли. Чего смотрят Чека? Почему всех спекулянтов не расстреляет?

На соседней улице есть кооператив. Изредка там выдают паек хлеба. Иногда этот паек бывает неплохой. В феврале, например, почти ежедневно выдавали на каждого трудящегося четверть фунта. Но с прошлой недели дело пошло хуже. Куда ни пойдешь, на двери висит записка: «Хлеба нет».

Взрослым еще туда-сюда, детям же совсем плохо. Вначале они целыми днями кричали: «Дай хлеба! Дай хлеба!» — а теперь притихли, обессилели. Личики осунулись, пожелтели. Под сморщенной кожей резко выступили кости. Дети стали похожи на дряхлых стариков. Глаза померкли, потускнели. Дашь кусок — жадно, не жуя, проглотят, не дашь — молча лежат в холодном углу, закутавшись в лохмотья. Обезумевшая от нужды жена Камалия Хазифа, не знала, на ком сорвать накопившуюся злобу. Подвернулась свекровь Минзифа — сноха накинулась на старуху: