Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

— Люди каждую неделю в деревню ездят — муку привозят; крупу, масло. А ты с места не сдвинешься. Хоть бы внуков пожалела. Видно, наплевать тебе на сношниных детей!

— Не говори глупостей, — рассердилась старуха, — но к мужикам, навстречу смерти, не пойду!

Ссоры стали ежедневными.

— Ты только о себе заботишься, — твердила Хазифа, — до детей тебе дела нет. Если с голода умрут, и то пальцем не шевельнешь.

— Заладила: дети, дети! Почему сама не едешь? Почему меня на смерть посылаешь? Ишь какая умная! Видно, старуха никому не нужна?

— Как тебе не стыдно, мамаша, на старости лет язык ложью поганить! Теперь, вишь, сноха стала виновата: дескать, не холит, не балует. И как это у тебя язык не отсохнет? Я ли не работала на тебя дни и ночи? А что имела? Старые ичиги да твои дырявые платья — вот весь мой наряд. Ходила за тобой как за малым ребенком — воду подавала, белье стирала, грязь за тобой убирала, — а благодарности никакой не слышала…

Каждый раз ссора заканчивалась требованием поездки в деревню. Камалий всецело перешел на сторону жены. Наконец старуха не выдержала:

— Видно, судьба! Что суждено — испытаю, съезжу один раз.

Разом прекратились ссоры. Всем домом принялись снаряжать старуху. Выложили все запасы. Оказалось их немного: два старых платка, поношенная тюбетейка, пара подшитых ичиг, ношеное платье, полтора фунта соли, две щепотки настоящего китайского чая. С этим «богатством» должна была Минзифа ехать в деревню. Перед самым отъездом сходил Камалий на базар, принес три коробка спичек. За каждый заплатил десять тысяч.

Некоторые вещи старуха надела на себя, некоторые спрятала за пазуху, за голенища ичиг. Обрядившись таким образом, села она ранним утром в сани какого-то спекулянта и поехала в деревню за продовольствием. От страха темнело в глазах, губы чуть слышно шептали молитву. Две слезинки скатились по морщинистым щекам.

— Господи, за что наказуешь? Снохой была — свекрови не угодила, свекровью стала — снохе не угодила… За какие грехи даешь мне такое испытание, господи?

Страхи оказались напрасными. Ни один из многочисленных встречных, среди которых попадались и вооруженные, не остановил их, не грозил, не пугал, не обыскивал. Так добрались до деревни, где жил родственник Камалия Ситдык.

Под вечер, запорошенная снегом, подъехала Зифа к его дому.

Деревня, казалось, не изменилась. Те же избы. Так же почти из каждой трубы вьется белый дымок. Только встреча гостьи оказалась несколько необычной.

— Не обессудь, Минзифа-апа, угощать нечем. Поставили бы самовар — чаю, сахару нет. Лучину зажечь — спичек нет. Ламповое стекло еще в прошлом году разбилось. Керосина не имеем. Есть нечего. Все мужчины на фронте, у красных, — встретил гостью Ситдык.

Помолчав, добавил:

— Опять помещики зашевелились. Видно, пока не прикончат их, не будет спокойствия.

Старуха медленно разделась и стала постепенно выкладывать привезенное добро. Из-за пазухи достала коробку спичек. Это оказалось целым богатством: из-за отсутствия спичек приходилось круглые сутки поддерживать огонь в очаге. Если же огонь потухал, шли с лучиной к соседу. Случалось, ветер раздувал тлеющий уголек или искра попадала в солому — вспыхивал пожар.

Ситдык, занятый разговором, краешком глаза смотрел на привезенные вещи. Потом подвинулся поближе и насмешливо, но с ноткой зависти сказал:

— В прежнее время твое тряпье в сортир бы выкинули, а теперь это целое богатство. Ладно, с пустыми руками не верну, все устрою. Где ты запропастилась, мать? — крикнул он, открыв дверь. — Минзифа-апа озябла с пути. Поставь самовар, авось морковный чай найдется.

Зифа вытащила из-за голенища ичиг малюсенький сверток и протянула его Ситдыку.

— Это тебе Камалий прислал. Велел сказать, что живет не сладко и, кроме щепотки настоящего чая, другого гостинца прислать не может.

Вошла хозяйка, поздоровалась с гостьей и, громко жалуясь на тяжелые времена и голод, принялась ставить самовар. Лучина осветила избу.

После чая приступили к делу — начали менять привезенные вещи на продукты. Счастье улыбнулось старухе. Она добыла три четверти фунта масла, четыре фунта пшена, шесть фунтов муки и два десятка яиц. Довольная старуха на радостях даже простила снохе все обиды.

В довершение всего подвернулся хороший попутчик. Сосед Ситдыка Низамий собрался в город. Он сам предложил довезти старуху, а лошадь у него сытая, сани большие, удобные. Низамий же дал ряд дорожных напутствий:

— В некоторых деревнях, бабушка, останавливают проезжих. Ты притворишься больной, поедешь лежа. Если где остановят, спросят, куда едешь, — заохаешь, скажешь, что едешь к доктору. Поняла?

Старуха с радостью согласилась.

Уложили ее в сани, закутали. Низамий, в теплой шубе, меховой шапке, толстых валенках, сел за кучера. Лошадь действительно оказалась хорошей. Сани плавно покатили по наезженной дороге.

Проехали маленькую деревеньку. Никто не остановил их. Потом въехали в лес. Шел мягкий снег; ровно стелилась дорога. Ветви деревьев казались окутанными ватой. За лесом начинались поля, погребенные под глубоким снегом. Через несколько часов въехали на высокую гору. С ее вершины открывался вид на много верст. Все кругом было запорошено снегом. Вдруг невдалеке от дороги мелькнул заяц. При виде лошади он присел, тревожно повел ушами и, прыгнув через дорогу, опрометью ускакал дальше. Это было плохим предзнаменованием. Низамий не смог сдержать испуганного возгласа. Забеспокоилась и Зифа. Сильно встревоженные, въехали они в большое село. И здесь все было занесено глубоким снегом. С трудом открывались ворота. Кое-где заборы потонули в сугробах.

— Заедем, бабушка, обогреться. И лошадь отдохнет, — предложил Низамий.

Остановились у знакомого татарина, большой пятистенный дом которого стоял на главной улице, в центре деревни. Комната была жарко натоплена.

Весело забулькал самовар, но напиться чаю не удалось.

Только что поднесла Зифа блюдечко ко рту, не успела отхлебнуть, как послышался на улице шум, крики. Бросились к окну. Видят — бежит какой-то человек в шинели, а за ним несколько крестьян с криком:

— Держи! Лови! Бей!

Они пробежали дальше, но улица не успокоилась. То в одну сторону, то в другую, группами или поодиночке, двигался по ней народ. У каждого в руках были вилы, топор или лопата. Народ все прибывал. Прошла целая толпа, вооруженная вилами и дубинами. В центре ее был какой-то человек в белой чалме. Он начал провозглашать такбир [84] Такбир — молитва, произносимая в особо торжественных или опасных случаях. . Толпа подхватила слова молитвы.

Зифа, заинтересовавшись видом толпы, зачарованная звуками молитвы, застыла у окна. Особенно густой, красивый голос был у человека в чалме. Вон рядом с ним идет старик в лаптях, джиляне [85] Джилян — род халата. , подпоясанном веревкой, и шапке с меховой опушкой. Голос у него тонкий, пронзительный, так и лезет в уши, а фигура в длиннополом джиляне выделяется из всей толпы.