Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

Зал, в который они вошли, был полон табачного дыма. Он мутной пеленой обволакивал все предметы. Откуда-то из глубины помещения доносился хриплый звук граммофона. В одном углу слепые играли на гармошке. Кто-то подпевал им пьяным голосом. Постепенно глаза освоились с туманом и стали различать маленькие столики с сидящими вокруг них посетителями. От криков, ругани, песен звенело в ушах.

— Пожалуйте в заднюю комнату, там просторнее, — пригласил официант.

С трудом пробравшись между столами, приятели вошли в маленький зал. Он тоже был полон дыма, но там было спокойнее, чем в передней комнате.

— А, Джамалий-абзы, Камалий-абзы! Подсаживайтесь ко мне!

Приятели увидели Сираджия и уселись за его столом.

— Сколько? — спросил официант.

— Шесть, — сказал Джамалий.

Требуемое быстро появилось на столе. Сираджий был сильно пьян. Громко ругаясь, он начал возмущаться:

— Проклятый Паларосов сущим псом оказался! Сначала будто хорош был, запрятал бандита кочегара, а теперь на всех бросается, как бешеная собака.

Джамалий удивился. Он было приготовился подробно рассказать историю с бешметом, но, услышав слова Сираджия, прикусил язык. Молча разлил по стаканам пиво, молча выпил. Потом осушил еще стакан, закусил ржаными сухарями и горохом. Только после этого решился спросить:

— Ты чего ругаешься, Сираджий? Расскажи толком!

— Как ни говори, все одно, — стукнул Сираджий по столу кулаком. — Валий-бая арестовали, сам видел. На моих глазах увели. Все это Паларосова дело! Его, дьявола!

Джамалий и Камалий засыпали приятеля вопросами.

— Вы что, с луны свалились? — даже чуть отрезвев от изумления, спросил Сираджий. — Вчера была у нас гулянка. Пиво скоро кончилось. Пошел я за ним на пристань. Смотрю, двое вооруженных милиционеров выводят Валий-бая с парохода. Пристань полна народу. Все удивлены. «В чем дело?» — спрашивают. Нашелся тут один словоохотливый парень, рассказал. «Приехал, говорит, Валий Хасанов на несколько дней в город. Окончил свои дела и сел на пароход, чтобы вернуться к себе в совхоз. Уж третий свисток дали, вдруг вышел на дебаркадер комендант и крикнул капитану: подождите, мол! А в эту минуту взошли на пароход двое милиционеров и вывели из первого класса Валия Хасанова. Пароход отчалил. Хасанова увели…» А все этот пес Паларосов натворил.

— Ну, дела! Ну, дела! — ахнул Джамалий.

— Этого мало, — продолжал Сираджий, — вчера вечером арестовали Салахеева. Сегодня утром Паларосов вызвал к себе Иванова, допросил его и прямо в тюрьму отправил.

Джамалий застыл от изумления. Он никак не мог освоиться с мыслью о том, что событие, в котором и ему пришлось принять участие, так разрослось.

Сираджий залпом выпил стакан и снова заговорил:

— Говорят, будто арестовали косого Гимадия и придурковатого Ахми, будто их отправили в город. А виновником всего считают того же Ахми. Он напился самогонки и наговорил всякой ерунды. А Паларосову только это и надо было. Потом приезжала в город вдова бандита Фахри Айша и заварила целую кашу, доказала, что шрам к убийству отношения не имеет, привела с собой какого-то чуваша.

Джамалий от удивления только покачивал головой и твердил:

— Ну, дела! Ну, дела!

А Сираджий, забыв о слушателях, продолжал:

— Оно всегда так — стоит споткнуться человеку, как все норовят доконать его. И тут так же. Выискалась какая-то сука, наговорила всякую всячину на Валий-бая. Говорят, она когда-то была четвертой женой ишана Абдуллы, того самого, которого расстрелял мерзавец Садык, обвинив в агитации против Советов» После смерти мужа она вышла за хромого солдата и живет с ним. Они оба приходили к Паларосову и наговорили ему с три короба: «Мы знаем Валий-бая. Он боролся, против Советов, он контрреволюционер. При приближении Колчака скрывался у ишана, занимался тайными делами».

Оглушенный слышанным, Джамалий залпом выпил несколько стаканов пива. Историю с бешметом рассказать не решился. В затуманенной голове стучала мысль:

«Валий-баю капут»…

Был тяжелый, беспросветный день.

Низко по небу ползли черные тучи. Накрапывал холодный дождь. Валий-бай медленно шел по пустынной улице города. В голове бродили печальные мысли. Нет надежды на возвращение потерянных миллионов, на возврат былой жизни. Один за другим рушатся хитроумные планы. Как мыльные пузыри лопаются мечты. Из-за каждого угла сторожат горе да всякие неприятности. Погруженного в невеселые думы Валия догнал Иванов, один из прежних его служащих, теперь ответственный работник земотдела.

— Жить трудно стало, а есть-пить надо. Ты бы мне местечко нашел, Федор Кузьмич, — заметил в разговоре с ним Хасанов и со смешком добавил: — Чтобы понадежнее да потеплее.

Иванов задумался.

— Постой, ведь ты прежде крупным помещиком был? — спросил он.

— А вот прикинь: по реке Казанке было у меня четыреста десятин земли, восемьдесят десятин леса, образцовое хозяйство, три мельницы. Этого тебе достаточно?

— Дело не в этом. Сам ли ты вел хозяйство? Справишься ли с ним сейчас?

— Я полжизни провел в имении, сам вникал в каждую мелочь.

— Тогда готово, будешь первым спецом. У нас ищут человека для постановки дела в совхозе «Хзмет». Завтра же приходи. Только предупреждаю: сначала работа будет каторжной. Потом, как наладится, сама пойдет. Устраивайся, пока я не перешел в прокуратуру.

— Я дела не боюсь. На этом они расстались.

На следующий день в назначенное время пришел Валий-бай в земотдел. Там вопрос поставили ребром:

— Мы знаем, что вы были крупным капиталистом-помещиком. Нам также известно, что вы имели сношения с белыми. Но теперь советская власть допустила к работе даже колчаковских генералов. Можете ли дать слово, что будете честно работать на пользу советской власти и тем самым загладите свое прошлое?

Хасанов обрадовался прямому вопросу и не задумываясь ответил:

— Даю и обещаюсь. Если ошибусь, исправите, но сознательно против Советов не сделаю ни одного шага. А нарушу слово — расстреляете.

Так он получил назначение в совхоз «Хзмет». С этого момента почувствовал Хасанов, как окрепла под его ногами почва. Довольный вернулся он домой.

Квартира Валия состояла из одной большой комнаты, где он жил вместе с взрослым сыном Мустафой и женой Мариам-бикя. Им было очень тесно. Имущество, уцелевшее в годы революции, заполняло всю комнату. Сундуки, набитые всяким добром, две резные дубовые кровати, огромное, до потолка, трюмо, комод, массивный буфет, полный посуды, обеденный стол. Свободный кусочек пола был покрыт дорогим шелковым ковром, недавно вынутым из сундука. Прислуги они не держали — боялись краж, да и не хотели прослыть за состоятельных людей.