Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

«Я очень о тебе соскучился… Сам жив, здоров, работаю на нефтяных промыслах… Тяжело без тебя… Собери пожитки, лишнее оставь у Василия Петровича и приезжай ко мне… С голоду не умрем… Вместе легче будет».

Как окрыленная захлопотала Нагима и в два дня управилась со всеми делами.

В день отъезда неожиданно получила письмо. Захолодело в сердце от страшного предчувствия. Торопливо побежала к знакомому лавочнику.

— Прочти.

Письмо нерадостное, написанное чьей-то чужой рукой:

«Товарища Садыка Минлибаева в двадцать четыре часа выселили из Баку. Попало еще несколько ребят. Садык просился в Екатеринбург, но не разрешили. Сегодня его этапом отправили в Шадрин, Пермской губернии».

— Это всё? Больше ничего нет? — спросила Нагима с просиявшим лицом.

Больше всего боялась ока, как бы муж не бросил ее, не завел другую жену, и теперь, успокоенная на этот счет, принялась расспрашивать:

— Где Пермь? Где Шадрин?

Узнав, что город намного ближе, чем Баку, несказанно обрадовалась…

В первые же дни революции Минлибаева выбрали от завода в Совет. Он получил письмо от товарищей с просьбой приехать.

Когда закипели волны революции, когда политические заключенные, ссыльные стали во главе дела, когда началась ожесточенная борьба за новую, светлую жизнь, Нагима всем своим существом поняла смысл забастовок, стачек, которые часто влекли за собой безработицу, скитания, ссылку и казались ей несчастьем ее жизни. Она увидела, что стачки, забастовки, ссылки тысяч Минлибаевых являлись ручейками, втекающими в одну реку, корнями, взращивающими одно могучее дерево.

Садык приехал усталый, разбитый, в солдатской шинели. Казань встретила его массой всяческих дел. С момента приезда Садык с головой окунулся в работу среди солдат, крестьян, заводских рабочих. Голос охрип от выступлений, лицо осунулось. Но Нагима не роптала, не страдала, а только старалась урвать свободную минутку, чтобы покормить мужа, чтобы хоть на три-четыре часа уложить в постель, ей приходилось довольствоваться редкими, короткими мгновениями, которые он ей уделял.

Садык понял перемену, происшедшую в Нагиме. Он стал смотреть на нее как на товарища, который может плечом к плечу бороться рядом с ним, стал делиться с ней заботами и радостями.

Как-то среди разговора Нагима перебила его:

— Что ты мне все «товарищ» да «товарищ» говоришь? От пустого слова мне пользы никакой. Ты на заводе, ты в Совете, ты на фронте, а я все около печки, все вожусь с горшками да чугунами, все стираю пеленки.

Садык задумался, долго беседовал с Нагимой, а под конец предложил:

— Отдадим детей в ясли, сами станем обедать в столовке. Ты поступишь на завод, будешь работать в Совете.

Нагима испугалась. Она согласна обедать в столовке, готова работать дни и ночи, но дети!.. Как с ними быть? Как расстаться с маленьким Куручом, с первенцем Хасаном? Отдать их в ясли? Будет ли там за ними надлежащий уход? Не соскучатся ли они о матери? А как она сама будет жить без детей? Ведь с ума сойдет!

Как управляется Айша? У нее и муж и дети, а сама она с головой ушла в общественную работу. Сколько раз приезжала на конференции, съезды, выступала на них! А один раз ее речь так даже перевели на русский язык и вместе с портретом напечатали в газете.

Долго думала Нагима, да так и не смогла ни на что решиться. Арест Садыка поверг ее в новое раздумье.

«В тюрьму ходила — не впустили, на конференцию ходила — контроль задержал. Была бы активисткой, везде путь был бы открыт. Теперь как быть? К кому обратиться?»

Всю ночь прометалась Нагима на постели, а чуть забрезжил свет, поднялась, решив еще раз сходить на конференцию. Но не успела одеться — в дверь постучали. В комнату вошел ее брат Шаяхмет.

— Я, апа [83] Апа — старшая сестра. , к тебе на минутку забежал. Мы сейчас уезжаем на маневры. Очень тороплюсь. Вот и вчера чуть не опоздал в ячейку. Насилу поспел, да так засуетился, что в докладе перепутал некоторые цифры. Ну и взгрели меня за это…

— Ты что заливаешься, как соловей? — перебила его Нагима. — Ты мне о деле говори. Когда Садыка освободят?

— Вчера я Шарафия видел и Василия Петровича. Я ему прямо сказал: «Ты, говорю, металлист с сорокалетним стажем, двадцать лет в партии состоишь. Почему, говорю, товарища Минлибаева не выручаешь?»

— Ну, а он?

— Он усмехнулся и ответил: «Кодекс ломать нельзя. Сам знаешь, вчера конференция открылась, все там крутимся». Говорил с прокурором, спрашивал, почему не торопят дело. Он, оказывается, виделся с Паларосовым и сказал ему, что применять меры пресечения нужно осмотрительно. А Паларосов упрямый человек, выслушал прокурора и говорит: «Если, говорит, в отношении выбора меры пресечения между следователем и прокурором возникает разногласие, этот вопрос должен разбираться на распорядительном заседании суда». Теперь нужно ждать заседания.

Шаяхмет не решился сказать сестре о том, что улики против Садыка имеются очень веские, и продолжал:

— А Шарафий только руками разводит: «Не в силах, говорит, я один этот замок отпереть». Мой товарищ, чуваш, рассказал мне, что они, четырнадцать человек, подали заявление в Москву на Паларосова. Против «четырнадцати» теперь возникла группа «двадцати четырех». Между ними идет ожесточенная борьба. Сторонники «четырнадцати» утверждают, что Паларосов имеет связь с кулаками, сам сын кулака и что ему не место в партии. Но группа «двадцати четырех» имеет не менее веские доказательства и заявляет, что Паларосов настоящий большевик, немало крови проливший на фронтах. Их разногласия все увеличиваются. Даже на конференции они ссорятся, поэтому некоторые заседания проводят закрытыми. Наша ячейка получила семь гостевых билетов. Один из них взял я, пошел было сегодня, но меня не впустили. По дороге встретил Шарафия. Он говорит, что дело скоро повернется в другую сторону, Садыка выпустят, но только здесь затесался вопрос о «четырнадцати» и «двадцати четырех». Одни уверяют, что Валий-бай Хасанов известный татарский меценат и его арест будет нетактичен, а другая сторона утверждает, что таких «контров»-капиталистов давно нужно расстрелять. Все спорят об этом…

Красноречию Шаяхмета не предвиделось конца. Вначале Нагима не перебивала его, надеясь услышать что-нибудь утешительное о Садыке, но под конец не выдержала:

— Все слова, слова! Ни один из вас не может ничего сделать.

Стрелка часов напомнила Шаяхмету о маневрах. Не дослушав упреков сестры, он воскликнул:

— Ой, апа! Я чуть не опоздал. Прощай! — И, схватив шинель, торопливо ушел.

После ухода брата Нагима накормила детей и, накинув на голову платок, вышла на улицу. Быстро дошла до трехэтажного здания на центральной улице города и по широкой лестнице поднялась в кабинет прокурора.