Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

Нагима, просветлев, обняла мужа и с улыбкой сказала:

— Все горе в этом? Из-за этого пьешь? Брось глупости! С голоду не умрем. Видишь это?

Она подбежала к сундуку и стала вытаскивать оттуда свое приданое. Одно за другим мелькали в ее руках платья, скатерти, полотенца.

— Все это продадим, а тем временем ты найдешь работу.

Морщины на лбу Садыка разгладились, лицо осветилось какой-то особенно ласковой улыбкой.

Это было их первое откровенное объяснение, оставившее глубокий след на всю жизнь, связавшее их узами непоколебимого доверия.

До замужества мир казался Нагиме окутанным в розовое покрывало. Такой же мерещилась ей будущая жизнь. И даже Садык, ловкий гармонист, казался ей веселым, добродушным парнем. Жизнь вдвоем рисовалась как сплошной праздник.

Но она жестоко ошиблась.

Садык оказался человеком твердого характера, вспыльчивым, упрямым. Верно, он не ругался, не дрался по пустякам, но если в голову взбредала какая-нибудь мысль, то с большим трудом, только после веских доводов и доказательств, удавалось разубедить его. Много горя причиняло жене его неумение обращаться с деньгами. Достаточно было прийти какому-нибудь товарищу с мольбой: «Умираю! Одолжи!» — и Садык, невзирая на босых ребят, неоплаченную квартиру, вынимал кошелек и вытряхивал в протянутую ладонь последние гроши.

Часто по этому поводу между супругами возникали ссоры, с губ срывались обидные слова и упреки.

В такие моменты Нагима сильно тосковала о родной деревне. Вспыхивало желание вернуться к матери, увидеть подруг, побродить по лугам, лесам, собирать ягоды, жать колосящуюся рожь. В такие моменты она раскаивалась в своем замужестве, во всем винила Айшу.

Если бы не Айша, вышла б замуж в своей же деревне и жила бы спокойно…

Но это продолжалось недолго. Возвращался Садык, целовал в заплаканные глаза, ласково обнимал. Под лаской мужа рассеивались сомнения, разлетались мрачные думы, и даже обида на Айшу начинала казаться глупой. Росла уверенность, что только она одна занимает место в сердце мужа. Эта уверенность укрепляла силы Нагимы в ее тяжелой жизни, утешала ее, когда мужа ссылали, выгоняли с завода, когда нечем было кормить детей, когда нужда крепко охватывала семью.

На третий год замужества Нагимы Садык снова остался без работы. Его уволили с завода как подстрекателя к забастовке. Кинулся Садык туда-сюда, но без результата. Насилу устроился чернорабочим. Началась полуголодная жизнь. Попробовал он помогать отцу в кузнице, но к зиме и там не стало работы. Кое-как удалось получить место кочегара на Алафузовском заводе. В этот период беспрерывных мытарств Садык пристрастился к вину. На голову Нагимы свалился новый тяжелый удар. Напрасно прождав мужа до полуночи, полная страха, Нагима пускалась на поиски. Шла из пивной в пивную, из трактира в трактир. Заходить внутрь не решалась и долго простаивала у запотевшего окна, но трудно было что-либо разобрать в волнах дыма, среди оглушительной руготни, пронзительных криков, среди хриплых звуков поломанного граммофона.

Нагима не одна стояла у дверей пивной, сюда приходили жены других рабочих в поисках загулявших мужей.

Особенно плохо приходилось в дни получек.

Сначала Нагиме было стыдно. Она не решалась отправляться на поиски, но постепенно дежурство по субботам у ворот завода вошло в привычку. И здесь она была не одна. Перед воротами завода толпились женщины. Они резко разделялись на две группы. Одна из них состояла из квартирных хозяек, лавочниц, торговок, шинкарок, пришедших получить долги, а другая — из жен и матерей рабочих, занятых мыслью увести их домой, не дать растратить деньги.

Если муж начинал ругаться, лез в драку, приговаривая:

«Как же не пропустить бутылочку после собачьих трудов?», жены решались на крайнюю меру. Вместе с мужьями шли в трактир, пивную, покупали бутылку и шли домой.

— Пусть уж лучше дома пьет, при мне, — говорили в таких случаях несчастные.

Много раз Нагима также приводила Садыка домой. Он уже почти свыкся с этим. Но тут случилась новая беда — Садык лишился работы. Причины увольнения он не знал. Одни говорили, что таково распоряжение жандармерии, другие утверждали, что все это подстроил мастер с целью устроить своего родственника.

Место Садыка занял некий Селиванов. Такова была действительность. Трудно было в те времена получить татарину квалификацию. Садык потерял надежду устроиться в этом городе и решил попытать счастье в другом месте.

— Уеду в Баку. Если там не устроюсь, переберусь на Урал, в Екатеринбург. Там у меня товарищи есть. Что заработаю — пришлю. А ты займись стиркой. С голода не умрешь, — сказал Садык.

Первый раз в жизни Нагима осталась одна в большом городе.

В отсутствии Садыка умер ребенок Нагимы. Еле оправилась бедняжка от удара. А тут неожиданно явилась к ней на квартиру какая-то старуха. Без обиняков, без длинных вступлений она сказала:

— Тебе не шестьдесят лет. И красотой и молодостью взяла, приоденешься немного — всех мужчин с ума сведешь.

Сначала Нагима не поняла, к чему клонит гостья, а как поняла, схватила ухват:

— Убирайся, старая ведьма!

Выгнала старуху, кинулась к Василию Петровичу, рассказала о случившемся.

— Боюсь одна оставаться. Приютите. Всю работу буду исполнять, а на прокорм заработаю.

Старик был бы рад помочь Нагиме, но что скажет жена? А та испугалась, подумала: «Молодая баба, красивая… Вдруг испортит мне жизнь…»

— Вчера только от сестры письмо получила — едет с двумя детьми. Тесно будет, — соврала она.

Долго плакала Нагима в своей одинокой квартире. Потом пошла к лавочнику и стала диктовать длинное письмо мужу. Обо всем написала — и о приходе старухи, и об отказе жены Василия Петровича дать ей приют… Закончила письмо так:

«Возвращайся скорее. Если не приедешь в этом же месяце, распродам все пожитки и сама приеду к тебе. Здесь я одна с ума сойду. А там, вдвоем, будь что будет».

Лавочник перечел письмо. Усмехнулась Нагима своим думам и сказала:

— Добавь еще несколько слов.

— Диктуй.

Покраснела Нагима, опустила голову, чуть слышно шепнула:

— Пиши, как я буду говорить:

Поблагодарив лавочника, Нагима запечатала письмо, опустила его в ящик и стала ждать ответа.

Каждый день увеличивал беспокойство, сомнение, зарождал новую тревогу:

«А вдруг не вернется? Вдруг не позовет к себе? Как быть?»

Десять долгих дней прошло в мучениях. На одиннадцатый день маленький кусок бумажки, исписанный рукою Садыка, ее Садыка, разогнал все сомнения. Он писал: