Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

— Покажи пример, хозяин! — продолжал он, протягивая Шарафию полную чашку.

Шарафий неторопливо взял соленый огурец, луку, посолил ломтик черного хлеба и залпом выпил протянутую чашку.

— А ну-ка, Джиганша-бабай, вспомни молодость! Разомни косточки!

— Давно не пил. Пройдет ли? — отозвался Джиганша, сделав глоток.

Все со смехом стали поощрять его. Джиганша погладил бороду, усмехнулся и заговорил:

— Эх, в молодости выпивали мы с башкирскими парнями! Был у меня приятель Алимгул. Умер он в весеннее половодье, когда сплавляли плот. Голос был у покойного замечательный. Как увидит, бывало, водку, затянет:

Такая уж манера у Джиганши. Не скоро остановишь поток его речей. Гости принялись за еду, а старик, погруженный в воспоминания, продолжал рассказ:

— За год до смерти сплавил Алимгул по Сакмаре плот и возвращался из Оренбурга домой, а я поехал на Урал, чтобы наняться там каменотесом. Встретились мы с ним в какой-то деревушке. Обрадовался он, обнял меня. «Видно, плохи у тебя дела, Джиганши-агай [92] Агай — дядюшка. , — сказал он. — А ну-ка, угощу я тебя!» Принес он две бутылки, сварили нам жирную колбасу, и всю ночь кутили мы то с песнями, то со слезами. Голос был у него могучий, красивый, за душу хватал. А когда пел под курай [93] Курай — свирель, пастушья дудка. , горы внимали. Видно, чуяло его сердце скорую смерть. Всю ночь пел он одну песню:

С этой песней и заснул. Утром мы распрощались и больше уже не встретились. На следующую весну узнал я о смерти Алимгула.

— Выпей же, Джиганша-бабай, в память своего друга. Остальные ждут, — перебил его Шенгерей.

Старик поднес чашку ко рту, сделал несколько глотков и остановился.

— Нет, не идет! — и отодвинул недопитую чашку.

Нагима и Айша не пили. У Шаяхмета было большое желание, щекотавшее горло, но он удержался. Два месяца тому назад он сильно выпил с приятелями. Опьянел, как свинья. Не сознавая окружающего, выбежал утром без рубашки и брюк на улицу, пытался пройтись по забору, чуть не сломал себе шею. За это попал в контрольную комиссию и получил хороший нагоняй. Помня это, не пил и сейчас.

Шенгерей его не упрашивал, а разделил оставшуюся водку между собой и Шарафием.

— Ладно, ладно… Люблю я непьющих! — пошутил он, ставя под стол пустую бутылку.

Когда голод был утолен, Нагима обратилась к Джиганше:

— Бабай, почему ты мне ничего не ответил?

— А что отвечать? — усмехнулся Джиганша. — Времена такие.

Снова погрузился старик в воспоминания:

— Четыре месяца тянули мы баржу от Нижнего до Астрахани. Тогда еще были бурлаки. В четыре месяца справил я одежду, положил в кошелек двадцать целковых. У меня еще тогда отец с матерью живы были. Сосватали они мне девушку из соседнего села, а у меня и не спросили. Никто не сказал мне, хочешь ли, мол, жениться, люба ли она тебе. Я через других услышал, что хотят меня женить.

Шенгерей чокнулся с Шарафием, выпил, крякнул.

— Ну, а дальше?

Старик не спеша продолжал:

— Расспросил я, кто моя суженая, и решил посмотреть ее. Интересно ведь знать, какая она из себя. Ночь темная, осенняя. Взял я с ночного чью-то лошадь, вскочил верхом и поскакал в село невесты — Шелангу. Ночь хоть глаз выколи, а я еду. Только подкрался к окну, как хватят меня сзади дубинкой. Думал, дух из меня вон. Поднялся шум. Залаяли собаки. Насилу ноги унес. Две недели руку поднять не мог. На плече синяк, что твоя ладонь. Вот как нас женили!.. А Шарафий что! Они нонешние!

— Неужто и ты, Нагима, ничего не знала? А ведь мы думали, что ты на свадьбе пировала, — вмешалась в разговор Айша.

Нагима махнула рукой.

— Как же, пировала! Только сейчас узнала.

За чаем гости стали требовать, чтобы Шарафий рассказал историю своей женитьбы. Но он не любил и не умел много говорить. Рассказ вышел короткий.

Два года тому назад, посещая кружок марксизма, они сильно поспорили на докладе по диалектическому материализму. Спорили долго, горячо. С этого началось знакомство, стали встречаться, полюбили друг друга и вот уже неделя, как женились. Таков был роман Шарафия.

Рассказ не удовлетворил Нагиму. Она хотела знать подробности и собиралась их выпытать у несловоохотливого Шарафия, но, вспомнив о времени, вскочила и заторопилась. Ее пытались удержать.

— Нет, не могу. Ребенок заболел. Пока в аптеке готовили лекарство, решила забежать к тебе, — объяснила она.

Перед уходом пригласила всех назавтра в гости.

— Все приходите. А ты, Шарафий, Медину приведи. Не годится без молодой жены гулять.

— А водка будет? Нет, так не пойду, — пошутил Шенгерей.

Но Айша перебила его:

— Голубушка, ведь у тебя ребенок хворает. Лучше мы послезавтра придем.

Но Нагима не соглашалась: ребенок выздоравливает, и она успеет приготовиться.

— Что же это ты, Нагима, заглянула на минутку и уходишь? Как дела Садыка? Почему о нем ни слова не говоришь? — остановил ее Шенгерей.

— Ах, и не спрашивай! Тяжело ему!

— Почему?

— Мается с четырнадцатым заводом имени Ямашева. Пока он сидел, директор захворал. Подоспели платежи. На сорок тысяч векселей накануне протеста. Банк отказывает в кредите. Несколько тысяч пудов мыла и свечей, посланных по заказу, прибыли обратно. Говорят, не соответствуют заказу. Материалы поступают — выкупить нечем. Рабочим зарплата не выдана. За два месяца соцстрах не уплачен. С одной стороны, оттуда теребят, с другой — профсовет требует не задерживать выплату зарплаты.

— Что же он думает? Неужели лопнут?

— Нет, до этого не допустит. Дни и ночи хлопочет, домой не показывается. «В голове, говорит, планов масса». О пролонгации толкует. Не сегодня-завтра судьба решится.

Разговор о Садыке затянулся. Потом Айша обратилась за советом:

— Всякий раз в город не приедешь. Посоветуйте, куда устроить моего пионера Самада. Фахри покойный его в фабзавуч определить хотел.

— Пусть наш ученый человек посоветует, — сказал опьяневший Шенгерей, указывая на Шарафия.

— Устроим, — спокойным голосом отозвался тот. — Я скажу и кочегару и Василию Петровичу. Обычно деревенских детей помещают в школы крестьянской молодежи, но я думаю, что его удастся пристроить в фабзавуч.

Шарафий прибавил, что и там имеются интернаты. Все приняли живое участие в обсуждении этого вопроса. Незаметно, под шумок, Нагима и Айша вышли из комнаты.

У них, выросших в одной деревне, связанных узами крепкой дружбы, было много того, о чем не хотелось говорить в присутствии посторонних. Они стали ходить по длинному коридору, изливая друг другу все, что накопилось в душе за последнее время. Когда разговор зашел о Фахри, Айша не выдержала, всплакнула и, утирая слезы, сказала: