Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

Вкралось тогда у меня сомнение. Скоро я понял, что одним своим концом нитка тянется к Салахееву, а другим к Иванову. Тогда я решил посоветоваться с Василием Петровичем. Но он уехал в Москву, а оттуда отдыхать на Кавказ. Тут и решил я: «Постой, думаю, ведь мы вместе с Фахри были на фронте, вместе боролись в первые тяжелые годы создания молодой Татарской Республики. Давай же и здесь свяжем судьбу. Судьба редактора и корреспондента будет общая, вместе будем работать, вместе и ответ держать. Если сообщения окажутся ошибочными, если привлекут за них к суду, вместе сядем на скамью подсудимых».

И стал я помаленьку печатать его сообщения.

Поднялась буря. С одной стороны, Салахеев разбушевался, с другой — Иванов. Чего только не наговорили! И что редакция нетактична, и что наша газета живьем топит спецов, и что Фахри и Шарафий подрывают образцовый совхоз! Достигла эта буря парткома и контрольной комиссии. Салахеев везде кричал: «Все это дешевая демагогия! Все это тайные интриги групповой борьбы, происходящей между «четырнадцатью и двадцатью четырьмя».

Но его крики не помогли. Было решено послать в «Хзмет» ревизию. В это дело вклинились некоторые старые грешки Салахеева, вроде истории с татарским театром и бухарские события… Результат вам известен — герой стоит перед нашими глазами.

Шарафий думал, что на этом его показания закончены, но нашлись желающие уточнить их. Первым задал вопрос один из заседателей:

— Что скажет по поводу показаний свидетеля Федор Кузьмич Иванов?

Иванов одет как рядовой русский интеллигент, взгляд покорный, во всем обличье сквозит готовность давать суду ясные ответы.

— Действительно, в прокуратуру поступали письма из редакции. Все они должны были проходить через меня. Я в течение семи месяцев задерживал их, некоторые сжег, а те, что уцелели, отобрали при обыске. Очевидно, они приобщены к вещественным доказательствам.

Говорил Иванов спокойно, медленно, как о событиях, его не интересующих и не имеющих для него никакого значения.

Далее перешли к истории с татарским театром и к бухарским событиям. Объяснения давал Салахеев.

— История с театром — сплетня, блеф. Пятнадцать лет тому назад я был суфлером. Потом, не поладив с администрацией, ушел из театра. Мои враги раздули этот случай, утверждая, что якобы во время гастролей в Красноярске я скрылся с последними грошами театра, предназначенными для афиши. Это чистейшая сплетня, голая выдумка. Никакой кражи не было. Наоборот, в труппе остались мой казакин и тюбетейка.

Эта история была всем знакома. Публика с улыбкой стала перешептываться, делиться подробностями, сплетнями. Никто не придал этому случаю большого значения. Но к бухарской истории отнеслись совершенно иначе.

Организованная в Казани татарская бригада, сражалась с врагами революции, продвинулась за Оренбург и Казахстан. Она приняла участие в борьбе с алашордынцами, вместе с революционерами молодой Бухары билась против эмира.

В этой татарской бригаде находился и Салахеев. Вскоре после победы над бухарским феодализмом и бегства эмира штаб татарской бригады за какую-то провинность отдал Салахеева в руки Реввоентрибунала. Распространился слух, что дело серьезное и что парень будет расстрелян. Но в это время полки бригады были переброшены через Ташкент на Семиреченский фронт. Салахеева не расстреляли. Он остался в тюрьме. Долгое время после этого он был вне рядов партии.

Эта история оставила в жизни Салахеева тяжелый след, мучила его, как глубокая, незаживающая рана. Во время партийной чистки, при выдвижении его кандидатуры на какую-нибудь работу всегда выплывала эта история.

Это было трагедией Салахеева, и потому, когда на суде ему задали вопрос о бухарском событии, он воскликнул:

— Нет, нет! Это ошибка! И здесь я жертва интриг!

Салахеев заговорил о «четырнадцати» и «двадцати четырех», то и дело упоминал имена Гайнетдинова и Шарафия, пытался бросить на них тень. Он разгорячился, разволновался. Этим он умалял вескость своих слов и создавал такое впечатление, будто именно бухарская история занимает центральное место в его биографии.

Заседатель, сидящий слева от председателя, повернувшись к судье, сказал:

— Я попросил бы допросить Гайнетдинова.

Метранпаж встал. В немногих словах, произнесенных несколько сердитым тоном, он разбил всю хитроумную постройку Салахеева.

— Дело было так, — начал он. — В то время, когда Салахеев, попав в историю, должен был быть судим Реввоентрибуналом, я бился на колчаковском фронте в рядах Пятой армии. По распоряжению товарища Фрунзе я был переведен на Туркестанский фронт, в Среднюю Азию. В это время Салахеев был уже исключен из партии. Как я мог, живя в Сибири, участвовать в бухарских делах? Это очередная ложь Салахеева.

Гайнетдинов на секунду умолк, а потом продолжал:

— Здесь Салахеев впутал имя товарища Шарафия. В двадцатом году Шарафий был послан из Москвы в Туркестан с восточным поездом. В момент истории Салахеева Шарафия в Средней Азии не было. Он присоединился к нам только в Семиречье. Следовательно, как могло случиться, что Салахеев был арестован благодаря интригам Шарафия? Это также его ложь. Действительно, я всегда бранил Салахеева, но только не с точки зрения группы «четырнадцати» или «двадцати четырех», а прямо говорил, что он плохой большевик. Здесь не место ссылаться на какие-то интриги, — закончил Гайнетдинов.

События нарастали.

По ходатайству прокурора в зал суда ввели новую свидетельницу — жену обвиняемого Иванова Александру Сигизмундовну.

Ее появление вызвало среди публики большой интерес, а показания всех ошеломили.

Когда-то ходили слухи, что она в девятнадцатом году, желая спасти мужа, спуталась с Салахеевым. Потом об этом забыли, но стали поговаривать о ее романе с Хасановым. Некоторые утверждали, что она чуть ли не одновременно пользовалась большой благосклонностью Валий-бая и его сына — красавца, спортсмена Мустафы. Потом Александра Сигизмундовна вышла замуж за Иванова, но с Хасановым и Салахеевым знакомства не прервала, а, наоборот, скоро сумела связать мужа и бывших любовников узами тесной дружбы.

Со стороны могло показаться, что она жила с мужем очень мирно, в полном согласии, но в первую же ночь после ареста Иванова случилась странная вещь — Александра Сигизмундовна исчезла. Стали наводить справки, расспросили родственников. Никто ничего не знал. Она была женщиной взбалмошной, трусливой, и потому знакомые на расспросы отвечали:

— На нее, наверно, сильно подействовал арест мужа, и она что-нибудь над собой сделала. Может, бросилась в воду.

Но это предположение оказалось ошибочным. На одиннадцатый день своего исчезновения Александра Сигизмундовна вернулась. Добровольно пошла к Паларосову и заявила: