Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

Садык усмехнулся.

— Это заготовлено для подписей рабочих.

Василий Петрович несколько лет работал в контрольной комиссии. За это время ему пришлось расследовать немало интриг. Прочитанный документ заставил его улыбнуться, так как показался сделанным неопытной рукой.

— Как он попал к тебе? — спросил Василий Петрович, закуривая.

— Знаешь брата Гайнетдинова Хабиба?

— Знаю.

— Он дал.

— А он откуда взял?

— История этого документа такова. В первые же дни моего ареста Сираджий заготовил эту бумажку и дал ее Гисман-абзы для сбора подписей среди беспартийных рабочих-татар. Случилось так, что Гисман-абзы заболел, попал в больницу и эта бумажка все время пролежала в кармане его бешмета. Он вчера выписался из больницы, встретил Хабиба и сказал ему: «Передай эту бумажку кочегару или Василию Петровичу, да так, чтобы никто не видел». Так эта бумажка попала ко мне. Возьми ее и делай что хочешь.

Василий Петрович лег с папироской на диван и, улыбнувшись, сказал:

— А знаешь? Ведь в этом деле и я виноват.

Садык привскочил от неожиданности.

— Каким образом?

— А вот слушай. Этот Сираджий подал заявление в партию. Гайнетдинов и говорит мне: «Не занимайся глупостями, вычеркни эту собаку». — «Почему?» — спрашиваю. «У него, говорит, прежде лавка была. Во время войны он, кажется, вел тайную торговлю спиртом. Он с добром к нам не придет».

Задумался я. Постой, думаю, ведь он татарин. Партия велит по отношению к татарам, вообще к нацменьшинствам, быть особенно внимательным. Решил я лично переговорить с ним. Вызвал его и без обиняков спрашиваю: «Лавку имел? Тайно спиртом торговал?» Не смутился Сираджий, не испугался. «Ты, говорит, Василий Петрович, уважаемый пролетариатом человек, я тебе все сердце раскрою, ничего не утаю. Годен я — примете в партию, не годен — выгоните. Относительно лавки есть доля правды. Однажды попало ко мне в руки тридцать рублей. Продал я женины побрякушки, что она в приданое принесла, выручил пятнадцать целковых. На двадцать пять рублей получил кредит. На эти деньги открыл я в татарской слободке нищенскую лавочку. Не успел поторговать и двух месяцев, как одна богатая фирма открыла на этой же улице большой магазин. Место показалось им бойким. Села моя лодка на мель. Ухнули и тридцать рублей и женины украшения, да еще в придачу самовар и зеркало описали. Посла этого раза я за торговлю не принимался. Служил в конторе у Валий-бая. При Советах всегда работал в кооперативе». — «А тайная торговля спиртом?» — «Чистейшая, говорит, ложь! Никогда в жизни и в помыслах не имел. Ты, говорит, Василий Петрович, отлично знаешь, царь Николай притеснял татар, нас в то время в школы не принимали, на фабриках, заводах к квалификации близко не подпускали. Если и теперь, при Советах, будете отовсюду гнать нас, куда же нам идти?»

Стал я расспрашивать о Сираджии и на сторонке. Ничего плохого не слышно. Во время гражданской войны он был болен. Документы имеет о работе в советских продуктовых лавках. Если бы русским был — другое дело, а то татарин. Учел я это. Сам защищал на ячейке, когда проводили кандидатом. Гайнетдинов выступил против. А теперь, если метранпаж ознакомится с этим материалом, в горло, мне вцепится, скажет: «Говорил я тебе! Не послушался. А он вот кем оказался».

Затрещал телефон. Звонили из парткома. Садык стал говорить, спорить, но ничего не помогало. Оттуда категорически сказали: «В шесть часов вечера в парткоме состоится доклад Минлибаева. До этого вопрос подлежит обсуждению в парткомиссии. План и проект резолюции должны быть готовы. Созыв парткомиссии возлагается на Минлибаева».

Садык оторопел. Хоть на части разорвись, все же успеть мудрено. Он передал Василию Петровичу только что прочитанную бумагу, сработанную Сираджием, и сказал:

— Поступайте, как покажется правильным.

Собираясь уйти, он взял в руки портфель и громко позвал жену.

— В чем дело? Почему так кричишь? — спросила, входя, Нагима.

— К обеду меня не ждите. Я вовремя вернуться не сумею, — бросил он на ходу.

— Что же это такое, в самом деле? — взволнованно промолвила Нагима. — Поставил жену перед печкой, а сам бегаешь дни и ночи. Утром тебя нет, вечером нет, ни пообедать вместе, ни поговорить… Не успеешь в дом войти, как уже выйти торопишься.

— Что с тобой, Нагима? — возмутился Садык. — Я разве без дела бегаю?

В нескольких словах передал ей разговор по телефону.

Нагима знала о множестве дел Садыка. Хотя иногда в ее сердце заползали тревожные думы, но она глубоко верила мужу. Все же было тяжело! Мужа почти никогда нет дома, все дела да дела! А Нагима сидит одна, смотрит за детьми. Где же радость? Где же довольная семейная жизнь? Молодость проходит в одиночестве. Это угнетало Нагиму, вызывало вспышки недовольства, ссоры, слезы.

Но сегодня до этого не дошло. Мешало присутствие постороннего человека, да и растерянный вид мужа удерживал.

Нагима с улыбкой попрощалась с гостем. Они уехали, а Нагима снова принялась за уборку. Уже на полу валялись окурки, лежали на книгах прогоревшие спички. И так всегда. Соберутся несколько человек, разговаривают, советуются, спорят. Перед съездом или конференцией составляют списки, проекты резолюции, тезисы. Комната наполняется клубами дыма. Везде валяются окурки, клочки бумаг. Долго потом Нагима убирается, проветривает комнату, приводит ее в порядок.

Чтобы рассеять свои печальные думы, вошла Нагима в спальню. Ребенок спокойно спал. Она вернулась в кабинет, приколола сорвавшуюся диаграмму, прибила к стене портрет Камиля Якупа, вымела пол. Усталая, опустилась на стул.

— Уф! Пусть приходят, сорят… Все равно.

В это время снова зазвонил телефон.

— Где ты пропадаешь? — говорит Шаяхмет. — Ведь на суде идет самое интересное. Сейчас будут допрашивать Салахеева, Иванова и Александру Сигизмундовну. Иди скорей!

Нагима забыла усталость. Поспешно умылась, причесалась, поцеловала дочурку и сказала старухе:

— Бабушка, если что случится, пошлешь Хасана.

И ушла в суд.

Три момента — хозяйственный, политический, убийство. Суд готовится перейти к разбору второго момента. Центральной фигурой здесь был Салахеев.

Говорит Шарафий, раскрывая моменты смычки города с деревней.

Он говорит о том, как в редакцию поступает сообщение. На маленьком клочке бумаги неразборчивым почерком Фахри пишет:

«Ревизия прошла отлично… Перина мягкая, самогонка — первач, четыре курицы, баня… свежие березовые веники… За такую ревизию товарищу Салахееву нижайший поклон».

Нагима, войдя в зал суда, сначала ничего не поняла.

Свидетель Шарафий продолжал:

— Фахри я знаю давно. Вначале мы вместе с ним были на фронте, в татарской бригаде. По окончании войны партия командировала меня в Москву, в институт. Вернувшись оттуда, стал я работать в газете и снова встретился с Фахри. Он посылал нам сообщения, написанные ужасными каракулями. Разобрать их стало трудно, но материал всегда касался интересных моментов из жизни деревни и нередко вскрывал значительные гнойники. Много писал он о «Хзмете», о «собаке, лежащей на совхозе». Вначале я не решался печатать все его заметки, хотел прежде проверить их. Для этого я давал их переписывать, переводил на русский язык, один экземпляр оставлял у себя, а два остальных посылал в прокуратуру и профсоюз Рабземлеса. Но все это у них залеживалось.