Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

Джамалий очень быстро оправился от немощи, навеянной на него упреками Мариам-бикя и Сираджия. Волна возмущения против Валий-бая, охватившая весь город, подняла портного с постели.

— Нет, мать, так не годится. Сам начал, сам закончу! — заявил Джамалий жене и, к немалому ее удивлению, вскочил с постели и вышел из дому.

Захватив повестку, принесенную милиционером, зашагал Джамалий к зданию суда.

— Ведь я его потопил. Я! Я! — возбужденно хвастался он встречным знакомым.

Он почувствовал себя героем и беспрестанно твердил:

— Расскажу! Все расскажу! Расскажу, как он пил нашу кровь. Пусть не хвалится, что построил мечети да школы! Это ему что шерсти клок. Расскажу, как он Колчаку миллионы подарил, как, арендуя завод, притеснял рабочих, как был самым главным на черной бирже. Ничего не утаю, все расскажу. Так прямо и скажу: «Разве так годится, товарищи? И прежде Валий-бай нами командовал и теперь командует».

Так думал Джамалий, входя в зал суда. Но ему много распространяться не пришлось. После первых же слов председатель взял в руки окровавленный бешмет и спросил:

— Узнаете?

Портной торопливо, чуть оробев, ответил:

— Как же не узнать? Своя работа! Своя рука. Я первый опознал его и заявил в милицию.

Сапожник Камалий, вызванный следом за портным, повторил те же слова.

Сираджий, сидевший в дальнем уголке зала, услышав показания сватов, побледнел от злобы. Ведь он был так уверен, что кто-кто, а уж Джамалий и Камалий не подведут, не расскажут историю с бешметом! Видно, если прорвется плотина, так ее не удержать. Тут уж и Сираджий почувствовал, что кольцо замыкается.

Арджанов в надежде извлечь какую-нибудь пользу из истории с бешметом обратился к Ахми:

— Ахмед Уразов, не припомните ли вы, когда подарил вам Валий Хасанов этот бешмет — до или после смерти Фахри?

Ахми с трудом поднялся с места, протер глаза и, уставившись взглядом на свои лапти, чуть слышно ответил:

— Точно не помню… В эти дни…

— За что вы подарили этот бешмет Ахмеду Уразову? — спросил прокурор Хасанова.

— У меня такой обычай — отдавать старые вещи бедным, нуждающимся.

На этом вопрос о бешмете был пока закончен.

Председатель взял со стола вещественных доказательств железный шкворень с маленьким гвоздем на одном конце и веревкой на другом и, протягивая его Ахми, спросил:

— Этот?

Ахми отрицательно покачал головой:

— Тот шкворень, который мне дали, был без веревки и гвоздя.

Председатель показал другой шкворень. Ахми утвердительно кивнул головой.

— Как же возле трупа Фахри в овраге Яманкул был найден вот этот шкворень с гвоздем и веревкой? — спросил прокурор.

Ахми молчал. Прокурор повторил вопрос. Тогда Ахми, не поднимая головы, пробормотал:

— Не знаю, ничего не знаю… Я убивать не думал, в овраг Яманкул не ходил. Я вышел из-за кустов, махнул два раза, бросил шкворень и убежал. Больше я ничего не знаю.

Но никто этим ответом не удовлетворился.

И судьи, и защитник, и прокурор засыпали его вопросами, всячески стараясь поймать его на словах. Но Ахми не сдавался. Он продолжал твердить одно и то же: темная ночь, кусты, железный шкворень, два взмаха — и бегство. А потом пьянство, кутеж на все деньги, а под конец продажа подарка Валий-бая — светлого бешмета.

Большего от Ахми не добились.

— Гималетдин Бикмурзин, почему здесь налицо два шкворня? — обратился председатель к старику Гимадию.

Старик имел жалкий вид. Его и без того маленькая, худая фигурка стала еще более тщедушной. Взгляд был полон глубокого горя. Он некоторое время молчал, а потом неожиданно ответил:

— Один из них — совхозовский, другой — старика Джиганши.

— Как попал сюда шкворень Джиганши и почему он был испачкан кровью?

Гимадий в упор посмотрел на Биганова и раздельно сказал:

— Да, видно, если начнешь тонуть, так потонешь!

— Что?

— Я не велел Ахми убивать, а только сказал, что его нужно проучить, напугать. Уж очень он докучал нам! Я боялся, как бы он и меня на старости лет вместе с баем на улицу не выкинул… Есть между «Хзметом» и Байраком тропинка. Я велел Ахми спрятаться в кустах, что растут по краям этой тропинки. Дал ему в руки вот этот шкворень без гвоздя и веревки…

— Дальше?

— Ахми ушел и пропал. А я лежу, ворочаюсь на постели, глаз сомкнуть не могу. Вдруг, думаю, он спьяна натворил что-нибудь? Не выдержал, пошел на поиски. Что же вижу? Лежит поперек тропинки человек. Подхожу — Фахри. Екнуло у меня сердце, затряслись руки и ноги. «Господи, думаю, на свою голову связался я с этим делом…» Зажег спичку. Лицо, шея в крови. Череп разворочен. Стал я трясти его… нет, не шевелится. Приложил ухо к груди — сердце не бьется. Тело остыло. Задрожал я. Ну, думаю, погиб, погубил свою голову…

— А потом?

— Потом я принялся заметать следы. Первым делом бросил труп Фахри в овраг Яманкул, соскоблил с тропинки следы крови. Больше всего боялся я луны, а она, как назло, два раза выглядывала из-за туч. Но скоро тучи сгустились, закрыв и луну и звезды. В кромешной тьме кончил я работу. Ахми, оказывается, бросил шкворень в кусты и ушел в соседнюю деревню, где стал пьянствовать. У него есть плохая привычка: как напьется, обнимает кого попало и начнет плакать, жаловаться. И на этот раз напился, как свинья, и ну причитать: «Какая мне цена? Я разве человек? Моя цена — старый бешмет да тридцать рублей».

Разбуянился он на улице. Забрал его милиционер и привел к нам. Только на втором допросе сознался он Паларосову, куда бросил шкворень. Там и нашли его.

— Как же попал в овраг Яманкул шкворень Джиганши? И почему он был в крови?

Гимадий молчал. В его сердце вновь началась борьба, не утихавшая за все время ареста. То ему хотелось во всем сознаться, рассказать, как на следующий день после убийства Фахри приходил Сираджий и научил, как давать ответы следователю. То хотелось молчать обо всем. Наконец, решившись, Гимадий заговорил:

— А это произошло так: кочегар при мне взял шкворень Джиганши, сбил в сапоге гвоздь и тут же бросил шкворень, не вернул его старику. Попав в беду, я об этом вспомнил. Бес ввел меня в искушение. Улучив удобную минутку, сунул я шкворень в рукав. Думал, никто не видел, а мальчонку и в счет не взял. Порезал я руку ножом, вымазал шкворень кровью и бросил его около мертвого Фахри… Потому захлестнула петля Садыка, да оборвалась… Видно, как начнешь тонуть — не выкарабкаешься…

Упоминание о тридцати рублях побудило сделать очную ставку Гимадия и Валий-бая.

Гимадий откровенно признался:

— От этих тридцати рублей у меня ни копейки не осталось. Валий-бай дал мне два червонца и две пятирублевки. Я отдал их Ахми. Ни от кого никаких подарков я не получал. На меня падает один грех — грех за загубленную душу. Пользы же я никакой не получил.