Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

Спор с каждой минутой становился все явственнее. Зал зашумел.

Председатель зазвонил в колокольчик. Комендант подбежал к крестьянину:

— Сиди спокойно! Ведь это не сходка!

— В чем дело? Кто это? Или пьяный? Выведите немедленно! — раздался голос председателя.

Зал умолк. В наступившей тишине ясно прозвучал просящий голос крестьянина:

— Одно слово!.. Только одно слово!.. Меня прислали делегатом от двух деревень. Мы знаем Валий-бая… Мне велели передать вам, что мы считаем, что таким людям нет места под солнцем. Я пешком прошел семьдесят верст… Одно слово!

Председатель снова позвонил.

— Выведите его из зала. Здесь не сходка и не митинг. Объясните ему, — распорядился он.

Шарафий тихонько поднялся с места, подошел к сконфуженному крестьянину и вышел с ним в коридор. Комендант последовал за ними.

Крестьянин действительно оказался делегатом от двух деревень и был совершенно трезв.

— Я испугался, что не смогу передать поручение деревни, — оправдывался он. — Мне крестьяне сказали: «Пойди в город и на суде заяви, что мы знаем собаку Валий-бая и требуем, чтобы он был стерт с лица земли. Таким нет места под солнцем».

Шарафий позвонил в редакцию, вызвал Гарифа.

— Побеседуй с этим товарищем, сфотографируй его. В завтрашнем номере поместим его портрет.

Крестьянин понял, что не напрасно прошел семьдесят верст.

— Мы люди темные. Зря я шумел в зале-то. Не заругают ли? — сказал он.

Он начал беседовать с Гарифом, а Шарафий вернулся в зал.

Когда Шарафий уселся на свое место, начались речи защиты. Защитник Ахми и Гимадия, молодой юрист, в своем коротеньком выступлении подчеркнул, что его подзащитные не преступники, а заблудившиеся в сером тумане, напущенном классовым врагом. Он выразил надежду в том, что судьи отнесутся к ним снисходительно и дадут возможность дальнейшей честной работой искупить свою вину.

Речь защитника Иванова вызвала немало смеха. Он, признав вначале всю вину своего подзащитного, заявил, что Иванов по ошибке сидит на скамье подсудимых, что эта ошибка будет судом исправлена.

Публика, слушая трескотню неудачного защитника, улыбалась, перешептывалась. Многие решили, что он «утопил» Иванова.

Значительно лучше оказалась речь старика Арджанова. Придравшись к словам свидетелей «клок шерсти», он сказал:

— Нет, это не было «клоком шерсти». В свое время Валий Хасанов много сделал для общественного блага, щедро раздавал золото. Я не говорю, что у него не было ошибок, ошибки были, но его работа в совхозе «Хзмет», выдвинувшая последний в число образцовых совхозов всего Поволжья, ясно говорит о чистосердечной, старательной деятельности Хасанова. Он не жалел себя. Ради блага Советов он работал без устали дни и ночи и создал образцовое хозяйство.

Далее Арджанов стал возражать против предложения прокурора.

Преступления он не отрицал. Кровь пролита. Часть ответственности за это ложится на плечи Хасанова. Но ошибочно применять к нему 58-ю статью. Убийство совершено. Это большое преступление. Но в нем нет политического момента. Это лишь несчастный конец взаимных недоразумений. Было бы нелепо доискиваться здесь политических моментов. Поэтому в данном случае нужно применить не 58-ю, а 136-ю статью.

Два часа потратил Арджанов на то, чтобы затушевать политический момент.

Салахеев в начале суда отказался от защиты. Сейчас он заявил, что будет говорить, когда ему предоставят последнее слово.

Прения сторон закончились. Утреннее заседание закрылось.

Вечером начались последние слова обвиняемых.

— Мы с Фахри не ладили, всегда спорили, но все же у меня даже случайно не зарождалась мысль об его убийстве. Его кровь пролилась по ошибке. Скрывать не могу, у меня были ошибки, но с момента назначения в «Хзмет» я работал честно, старательно… От судьбы не уйдешь… Но, пока жив, хотелось мне сказать несколько слов…

Голос Хасанова оборвался, на глазах выступили слезы. Не проронив больше ни звука, опустился он на скамью.

После него заговорил Ахми:

— Что же мне сказать? Напоили… Это и погубило… Пугали, что для нас не осталось светлых дней… Нам что! Мы темные, как слепые…

Ахми неожиданно всхлипнул, закрыл лицо руками и громко, жалобно зарыдал.

Ему дали воды, усадили. Постепенно Ахми утих.

Последнее слово Иванова свелось к самобичеванию:

— На моих глазах лежала пелена, остаток прошлого. Эта трагедия помогла мне сбросить ее. Я не прошу ни милости, ни снисхождения. Отдаю себя в руки справедливого суда.

Гимадий очень хотел произнести большую, интересную речь, но не смог подыскать нужных слов, нанизать их как следует.

— Не умею я говорить, — начал он. — Скажу только одно. Был у меня отец. Двадцать лет жил он в Сибири. Он, покойник, рассказывал: «Есть в Сибири дремучие леса. Встречаются в них топи. Покрыты они сочной зеленью, но беда, кто ступит на них! Затянет, засосет топь, и нет тебе спасения. Медленно погружается в топь человек, пока не сомкнется она над головой несчастного». Так и я. Валий пугал меня, говорил, что Фахри выкинет нас на старости лет на улицу. Все мозги иссушил мне! Но все же я не велел Ахми убивать его, а просил только попугать немного. А он спьяна прикончил Фахри… Я спрятал труп в овраг Яманкул, подбросил шкворень, наговорил на Садыка… Так вот засосала меня топь. Если суд ради бедности и невежества простит меня на первый раз, я даю клятву весь остаток своей жизни употребить на пользу Советов.

Умолк старик, понурился. Следом за ним поднялся Салахеев. Он был похож не на обвиняемого, желающего оправдаться перед судом, а на человека, готового ринуться в бой со всем миром.

— Смотри, как распетушился! — подтолкнула Нагима Айшу.

Тем временем Салахеев заговорил:

— У меня вины нет, есть только ошибка. На борьбу Фахри и Валия Хасанова я смотрел как на личную вражду. Я не смог понять, что это есть классовая борьба в деревне. Как-то Фахри мне сказал: «Вернувшись в город, скажи, чтобы эту собаку, лежащую в совхозе, убрали». Я ему ответил: «Сколько есть таких спецов-татар? Или ты их живьем съесть хочешь?» Фахри усмехнулся. «Хорош спец! Надо — так я сам сотню таких наделаю тебе из глины». В городе то же твердили и кочегар и Гайнетдинов. Я всех их победил. Вот эта победа была моей ошибкой.

Далее Салахеев перешел на показания Александры Сигизмундовны:

— Все это чистейшая ложь. Бесстыдная, наглая ложь! Когда в девятнадцатом году я работал в Чека, эта женщина пришла ко мне. Она заливалась слезами, упала передо мной на колени, молила: «Я на все согласна! Сделаю все, что хочешь, только спаси Казимира!» Я прогнал ее. Она пришла снова, снова стала умолять меня, прельщать своей молодостью, красотой. Дала понять, что готова стать моей любовницей. Я сказал ей: «Чека не место, где торгуют женским телом. Если вы еще раз явитесь ко мне с таким предложением, я расстреляю вас рядом с вашим Казимиром». В тот же день я отдал приказ о расстреле ее мужа. Теперь эта змея мстит мне, наговаривает на меня всякие небылицы. Ее отец был прежде юрисконсультом Валия Хасанова. Они были близкими знакомыми. Она погубила Иванова, хочет погубить и меня…