Олег Кириллов - Стремнина

— Я понимаю, Иван Викторович.

— Вот и хорошо, Юрий Абрамович. Я знаю, что вы очень болеете за производство, поэтому постарайтесь побыстрее списать эти самые трубы, чтобы они у нас на балансе не висели.

— Я понял, Иван Викторович.

Бортман ушел, а Туранов позвонил Любшину, велел решить вопрос с командировкой Гомозова.

— И сам собирайся, Станислав Иванович. Будем вместе уговаривать Коваленко. Ты с Юриным как?

— Вроде неплохо. Недавно виделись в Москве. Приглашал в гости.

— Вот и чудненько. Ты возьмешь на себя Юрина, я займусь старым чертом Коваленко, Гомозова пустим в цеха, к вальцовщикам, а девчонки пусть агитируют комсомол. Нет, без труб нам возвращаться нельзя, это ты тоже понимай. Если вы с Юриным, как два секретаря парткома, не сговоритесь, будет плохо. Коваленко своего комиссара дюже уважает.

— А вы, Иван Викторович? Уважаете своего комиссара?

— Чего-то я тебя не понимаю, Станислав Иванович. Что за вопросы задаешь?

— Как у вас со временем сейчас, Иван Викторович? Зайти можно?

— Заходи.

Вот еще напасть. И чего это Стасику взбрело? Вроде с ним всегда вежливо, советуется даже. При людях всегда первое слово секретарю парткома. Туранов сам в прошлом работник комсомола, знает вес и значение парткома на заводе. Неужто где-то промашку дал? А может, просто опять у него что-то наболело? Вот так, по мелочам, время от времени набирается, и тогда нужно выговорить все, чтобы не усугублять. Что ж, кем только и чем не привык быть на заводе Туранов, побудет и в роли терпеливой няни.

Любшин зашел тотчас же, видимо, воспользовался лифтом. Надо бы распорядиться, чтоб вызвали лифтовиков, что-то часто там ломается, и позавчера заместителю главного бухгалтера пришлось около часа просидеть в застрявшей кабине, пока его оттуда не вызволили. Через раз застревает лифт. А Любшин не испугался риска засесть вот так.

— Ну, что имеешь мне сказать, комиссар? В чем я перед тобой провинился?

— Иван Викторович, — звонким от обиды голосом сказал Любшин, — вы знаете, что я с большим уважением к вам отношусь, но нельзя же этим постоянно пользоваться. Я прошу вас в следующий раз не делать так, как было на прошлом бюро!

— Погоди… Я что-то не припомню. Ну что, обсуждали, как выполняем решения Пленума… Я выступил тоже. Вроде все нормально.

— Вы вот что вспомните, Иван Викторович. Мы сидели у вас, семеро членов бюро. Помните, по квартирным делам советовались? Я сказал, что через полчаса ждем вас в парткоме. А вы пожали плечами и эдак невинно заявили: «А чего бы не провести партком здесь, в кабинете?»

— Верно. У меня тогда с заместителем министра разговор должен был состояться. Да и был этот разговор, помнишь, прямо на заседании парткома. Я что-то тебя не понимаю, Станислав Иванович, что задело тебя?

— Вы можете себе представить, что вашим предложением вы, в очередной раз, показали, что партком — это ваш подсобный орган, нечто вроде общественного совета при директоре. Вы можете назначать его заседания там, где вам заблагорассудится в данный момент. Вам нужно было переговорить с заместителем министра, и вы приспособили всех нас к этой вашей необходимости. А замминистра мог бы и подождать, если б узнал, что вы на заседании парткома. Меня и так называют вашим карманным секретарем, вы слышали такое?

Туранов почесал затылок:

— Вот напасть… И не знал даже, что своим предложением я тебя мог обидеть. Чего ж ты не сказал обо всем этом тогда?

— А потому не сказал, что берег авторитет директора, в отличие от вас, между прочим. Постоянно возникают ситуации, когда вы чем-то ущемляете прерогативы секретаря парткома.

Туранов молчал, глядя на Любшина, и секретарь парткома, долго собиравшийся высказать накопившееся и боявшийся обидеть при этом директора, сейчас с сожалением подумал, что, кажется, ссора неминуема. Но Туранов своим неукротимым характером создавал вокруг себя своего рода магнитное поле, и люди, волею служебных обязанностей своих попавшие в это поле, чувствовали себя не совсем складно, в чем-то они могли быть самостоятельными, но во всех их действиях так или иначе было стремление к осуществлению его замыслов, его идей, и тут уже ничего нельзя было исправить, потому что турановские решения всегда были самыми верными. Любшин любил директора как человека, как личность, наконец, но постоянное ощущение отраженности своих действий, какой-то их вторичности по сравнению с Турановым, очень беспокоило его. И в то же время он понимал, что директор делает почти все так, как надо, и создавать искусственные причины для предъявления ему претензий нехорошо с его, Любшина, стороны. Если б он мог заглянуть в себя глубже, то увидел бы, что все это — и недовольство его, и нервные вспышки время от времени — следствие фразы, услышанной им однажды в троллейбусе. Было много людей, и впереди говорили о какой-то обиде, нанесенной кому-то из собеседников. Любшин не слушал разговор до тех пор, пока не услышал своей фамилии. «Любшин, — сказал человек, — да что идти к Любшину-то. Он у Туранова карманный секретарь парткома. Уж коли идти, так идти к самому Туранову». Вот так было сказано, и с той поры Станислав Иванович болезненно воспринимал все мелочи, вроде той, о которой завел речь сегодня. А вообще-то это и не мелочь. Это, если хотите, пренебрежение к роли партийного комитета. И такие эпизоды надо пресекать. И все ж при людях Любшин не смог бы высказать в адрес директора свои претензии. Может быть, в этом его ошибка? Но что сделаешь, если все, что затевает Туранов, нравится ему. Иногда даже мелькает у Станислава Ивановича мысль, что его человеческая влюбленность в директора портит все дело. Может, взять и уйти на рядовую инженерную работу? Так будет проще. И лучше.

Туранов вышел из-за своего стола, сел напротив:

— Ладно, прости меня, Станислав Иванович. Виноват. Но не по умыслу, понимаешь. А роль парткома в моем мнении гораздо выше, чем ты полагаешь. И твоя тоже, между прочим. И я тебе благодарен за то, что высказал сегодня. И за то, что при людях не сказал, а наедине. При людях, понимаешь, мне было б труднее тебя понять. Мог бы вспыхнуть, характер у меня, сам знаешь… Ладно, заметано, как сын мой говорит в таких случаях.

Вот ведь человек. Шел к нему Станислав Иванович, готовый обрушить целую череду обвинений в черствости, эгоцентризме, зазнайстве даже. А тут сказал десяток фраз — и нет злости. Будто рукой снял. И не в том смысл, что на сладкие слова падок Любшин, а в том, что он верил Туранову и знал, что лжи, лицемерия от него ждать не следует. Неспособен он на ложь, об этом говорил опыт тех лет, в течение которых Любшин знал директора.

— Ну так что, конфликт исчерпан, а?

— Ох, Иван Викторович. Вот иной раз думаю, что не имею я права морального быть секретарем парткома. Нет во мне требовательного отношения к поступкам директора. Жесткости недостает. Мучаюсь вот сам от этого, а что изменишь?