Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

На другой день в комитет заявился делегат Туземной дивизии. Он окружными путями пробирался в Петроград и очутился в поселке. По улицам посада ходил высокий, тонкий человек в бешмете, в папахе, с кинжалом и спокойно спрашивал:

— Комитет… где?

Мальчишки переглянулись и догадались привести его не в комитет Козловского, а к Родиону. Делегата отвезли в Смольный.

В эти два дня Родион, Дунин, Андрей Башкирцев не ложились. Выступали на площади, во всех больших цехах, днем и ночью. Вокруг неподвижных станков, на стальных плитах, на отливках и на переплетах железных креплений — всюду, даже в кабинках подъемного крана, было густо от народа. Под стропилами шипели дуговые фонари. Желтоватый свет падал на возбужденные лица.

Как всегда в напряженные, узловые дни, сам собой рождался лозунг, короткий, ударный, волевой, приковывавший к себе миллионы людей.

Родион поднимался на ящик.

— Корнилов в Питер не войдет!

Сколько раз в эти дни встречу летел вопрос:

— Буров, скажи, где теперь Ленин?

Спрашивали — красногвардеец, державший на коленях винтовку, совсем молодой парень, старик, проживший здесь всю жизнь, люди, которых Буров знал прежде, и люди, которых он не знал.

— Ленин, товарищи, в надежном месте.

В один из этих тревожных дней раздался вопрос, который особенно глубоко взволновал Родиона, взволновал и обрадовал. По этому вопросу было видно, что теперь уже всем на заводе понятен смысл происходивших событий.

— А можешь, Буров, дать нам слово, что делается так, как Ленин сказал?

Это были слова Чебакова. Он вплотную придвинулся к Родиону.

И весь многолюдный цех в напряженной тишине ожидал ответа.

Началось ранней осенью перед падением Риги. Но за кем было первое слово? Об этом тогда не могли узнать в Устьеве. Начинали в домах заводчиков, банкиров, в отдельных кабинетах загородных ресторанов.

Это был план, разработанный еще в августе — в те дни, когда созвали в Москве государственное совещание — коварный, далеко идущий план.

Петроград пугал промышленников, банкиров, помещиков. Они могли договориться с немцами, но не со своей столицей. Теперь для них уже не было родины. Чтобы разгромить революцию, им надо было удушить Петроград. По их плану предполагалось вывезти из столицы большие заводы, сократить подвоз хлеба и угля. В середине августа у Березовского происходил долгий разговор в морском министерстве с Корре.

Старик смотрел на него с любопытством и без той неприязни, которую еще недавно чувствовал к Березовскому.

Корре понял, что именно Березовский нужен ему в такие дни, а не Сербиянинов. Сербиянинов отказался бы проводить этот план на Устьевском заводе, и не только потому, что боялся устьевцев. Это был человек старого закала. Для него немец — это немец, Вильгельм Второй — Вильгельм Второй, присяга — присяга, если воевать так воевать, если глупый приказ, то это глупый приказ. Окольных путей он не видит.

«Э, милый мой, да в тебе, старинушка, еще мушкетный порох остался», — мысленно сказал себе, отпустив в последний раз Сербиянинова, Корре, умный, циничный и бессовестный человек.

Березовский — совсем другое. Это ловкий карьерист. Но хватит ли у него смелости?

Долгий разговор начался с намеков, полунамеков, а потом стал откровенным.

П о л у н а м е к. Понимаете, мой милый, положение у нас пресложное. О, если бы прямой опасностью были только немцы! Ведь у нас могучие союзники, которые все сильнее и сильнее нажимают на них с запада. Пожалуйста, курите.

Березовский сидел как будто бы непроницаемый, глаз не отводил, но что-то неуловимое промелькнуло у него на лице.

Н а м е к. Кого же нам больше опасаться — Вильгельма или этих? Легко ли вам управлять заводом?

— С каждым днем труднее. — Березовский смотрит в упор на Корре, в его черных глазах, которые устьевские дамы называют то цыганскими, то разбойничьими, жгучее ожидание.

О т к р о в е н н о с т ь. Ваша карьера, уважаемый, необычайна и, надо сказать, как-то неожиданна. Но вы нам можете сослужить полезнейшую службу, незабываемую.

Надо было немедленно решить. Он, Березовский, навсегда станет для этих людей своим человеком, если пойдет с ними. Он сохранит за собой видное место, он может подняться еще выше. Но как трудно решиться. Кто кого одолеет? Армия наступать уже не будет. В Устьеве лучше, чем в столице, видно, что большевики не разбиты. Рабочие теперь идут только за ними. Что же будет дальше? Что выбрать? Может быть, разразится вторая схватка, и большевиков сомнут. Да, это может случиться.

Из кабинета Корре Березовский вышел своим человеком. Корре открыл ему правду, но не всю. Березовский не узнал о том, кто разработал коварный план, не узнал о совещаниях банкиров, политиков, промышленников.

Он получил приказ от министерства. Он знал, что целиком выполнить его почти невозможно. Об этом приказе он сперва ничего не сообщил заводскому комитету. Березовский часто появлялся в цехах, смотрел, записывал. И многие инженеры записывали. А потом рабочие из гильзовой мастерской были переведены в другие цеха. В завод вошли платформы, груженные досками. На канале появилась баржа с буксиром. На баржу погрузили громоздкие ящики.

Потом каждый день на каналах стояли баржи и буксиры. В гильзовой под электрические краны были подведены леса. Краны снимали.

Новость грянула как гром. В поселке передавали один другому: «Гильзовую увозят!» — и люди сбегались к цеху. В воздухе висела густая горькая пыль. Разворачивали кирпичный настил, чтобы сдвинуть с места вросшие в землю станки. От корпуса к каналу стояли один за другим тяжеленные ящики. Их подталкивали на катках. Лебедка, поворачиваясь назад, словно присматривалась к станкам, обитым досками, и выбирала. Она накладывала на ящик петлю из троса и, подняв ящик в воздух, опускала его в трюм баржи и снова оборачивалась назад.

Все это казалось устьевцам невероятным, невозможным. Люди долго молчали. На развороченном кирпичном настиле топтался Бондарев. Он недоуменно поглядывал по сторонам и тихо говорил какому-то старику:

— И не узнаешь, где тут мой стоял. Тут стоял. Против двери. Двадцать лет ковырялся тут, а где оно? Будто не было. А как станка добивался! Что я мастеру тогда отдал! Так где он? Прах. Разворотили.

— Из земли взят, в землю уйдешь, — наставительно заметил Никаноров.

Он зачем-то вертелся тут же.

— Пошел к черту, идол. Спрашиваю — где оно? Жил я здесь или не жил?

На канале буксиры так надымили, что черный дым пополз в корпус. Одна баржа уже была нагружена. Буксир рванул вперед, натянулись канаты. Закипела вода под винтом. Буксир заревел. На барже просмоленный дымом ладожский мужичонка уцепился руками за огромное бревно неуклюжего руля. Баржа сдвинулась с места. Дым оседал к самой воде. Вода была уже мутной. В ней плавало все, что осенние ветры смели с полей и с деревьев. Вдали на конце полукруглого канала повис легкий туман. И виден был низкий берег, с которого еще недавно стреляли перелетных гусей. Легкий туман пропустил через себя сначала буксир, за ним — баржу. Они еще были видны с минуту, а потом в прорыв стала стекать жидкая пелена, и туман сомкнулся. И опять лебедка, повизгивая, опустила хобот к очередному ящику.