Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Ранней осенью товарищи часто говорили про день, который теперь близок. Лапшин не смел им возражать. Он поддакивал — и не верил в такой день. Свое будущее он видел спокойным. Большевики станут крупной влиятельной фракцией в Учредительном собрании. Он, Лапшин, будет служить, ну, скажем, в примирительной камере Союза металлистов в столице. К нему в камеру приходят и путиловцы и семянниковцы. Приходят и заводчики. Он разбирает споры, разумеется, чаще в пользу рабочих, но споры, а не столкновения. К чему столкновения?

Многого ему, Лапшину, не надо. Квартиру в две-три комнаты, купит энциклопедию в сто томов — очень помогает говорить речи. Теперь все любят и долго будут любить примеры из Французской революции — он найдет их в энциклопедии. Пусть другие, те же заводчики, которым приходится ездить в его примирительную камеру, платят золотой за кресло, когда поет Шаляпин. Он, Лапшин, посидит и на балконе. Его отец говаривал: «Мне многого не надо, давай мне то, что у соседа и еще малость. А если много — тоже ничего». Вот только бы война окончилась… Он видел, видел с некоторой боязнью, что большевики накапливают силы. Он убедился в этом еще в июне и решил, что не стоит отставать от большевиков. Разве пойдут рабочие за такими, как Модестыч? Все это он передумал летом. Но что теперь собираются делать такие, как Буров? Ведь разобьют, хуже чем в июле. На площадях растопчут. А потом тюрьма, Сибирь.

Рослый, полный, он покрылся липкой испариной, расстегнул воротник рубашки.

— Не голосовать чохом, — требует Лапшин. — Каждый пиши за себя. Чтоб было потом видно.

Дунин, дрожащий от негодования, вплотную придвинулся к нему.

— И напишем. Пишу под свою голову. Мы не трусим. Смотри!

Он писал: «Я, Филипп Дунин, за восстание, за войну дворцам…»

Но Буров отбирает у Дунина эту бумагу и возражает, не повысив голоса:

— Нет, Филипп, не так надо. Мы под его диктовку ничего делать не будем.

Лапшин озирается. Даже Брахин не решается защитить его сейчас. Молчит и Любиков.

— Все мы написать это можем, — говорит Буров. — Один ты не согласен с комитетом. Что ж… Спорить сейчас некогда. Может, еще кто не согласен? Что ты скажешь, товарищ Любиков?

Но тот трясет пышноволосой головой:

— Нет, я согласен с большинством.

Буров предлагает вывести Лапшина из членов комитета. Это сразу принимается. Дунин, успокоившись, шутит напоследок:

— Вот и не бойся теперь за голову, товарищ страховой агент.

Лапшин ушел с собрания. На другой день он переехал в столицу. В поселке он побывал еще раз, вскоре после Октября, и больше не показывался.

Зимой в конце 1917 года обыватели в столице со вкусом рассказывали об одном комиссаре, который украл в банке крупную сумму. Говорили, что вор не то нанял, не то купил самолет и с деньгами перелетел не то в Швецию, не то в Варшаву. Обыватели потрезвее говорили, что самолета вовсе и не было, что вор удрал поездом. Но кражу в банке действительно совершили. Деньги и ценности украл Лапшин. Когда об этом узнали в поселке, Родион пожалел:

— Надо было его тогда не из комитета, а из партии выгнать и билет отобрать. Не догадались мы.

Воробьев прибавил:

— А самого его хлопнуть. Он не только иуда, но и вор.

Брахин отмалчивался. Товарищи не знали, что он тайком от комитета выдал Лапшину рекомендацию. С этой рекомендацией Лапшин и поступил в банк.

…Проходят двадцать три года. Ты еще не старик, Лапшин, но кажешься стариком. Ты идешь по Таллину, который снова стал советским городом, и смотришь с каким-то особым чувством на то новое, что принесли неожиданные для тебя перемены, смотришь с любопытством и с тревогой.

И трудно в тебе узнать теперь того Лапшина, который когда-то произносил революционные речи в далеком Устьеве. По обличию делец средней руки. Да, но делец разорившийся. А когда пришло разорение, ты снова показал, что можешь быть не только вором, но и иудой, как говорил Федор Воробьев. Ты служишь тайной полиции буржуазной Эстонии кем-то вроде политического эксперта. Ты извлекаешь прибыль из своего прошлого, но очень уж маленькую. Ты устаревший предатель — таким платят дешево.

О, как тебе хочется подойти к людям, которые приехали оттуда, и спросить: «Ну, а как там теперь?» Но ты боишься. Нет в живых Бурова, погиб Воробьев. Ты жив, но скоро придет расплата — не за то, что ты струсил в памятные дни, не за то, что украл, не за то, что ты радовался успехам Юденича, — об этом не знают, — а за то, что ты и теперь иуда.

На том заседании, когда исключили Лапшина, у комитета был еще один вопрос, но короткий. Открыли дверь.

— Анисимовна, садись.

— В партию просится, — объяснял Буров. — Задавайте вопросы. Вот я спрошу: зачем ты идешь в партию? Почему надумала?

— Сам знаешь, почему надумала, — тихо отвечала Анисимовна. — Говорено с тобой было. Все при вас была, а теперь как? Такие дни идут. Не гадала, что такое в жизни увижу.

— Что ж, и дальше будешь при нас, хоть и без красной карточки, а будешь.

— Вот ты какой! Дальше-то все умней делаются. Я, может, с карточкой тоже умней стану. Карточка — она толкает. Вот хочу, скажем, белесому черту толковей отвечать, Модестычу.

— Молодец, Луиза.

— Какие к ней вопросы! Знаем ее.

Без Анисимовны не могли себе и комитет представить.

— Белесому отвечать? Ему, может, завтра так ответят, что не заденет тебя больше.

Теперь заветный день приходилось скрывать от Лапшина, а не от Анисимовны.

— Отпусти ее, Родион, завтра ей рано ехать.

— Значит, приняли тебя. Только с чтением у тебя не так-то хорошо.

— Верно, — вздохнула Анисимовна. — Хотя в вагоне могу теперь газету разбирать. Но буду учиться. Каждую свободную минуту.

— Мало их у тебя, но все-таки учись.

На этом и отпустили Анисимовну. А скоро и сами разошлись.

На рассвете Волчок был на Охте. Адрес ему указали в Смольном. На Охту с ним пошел представитель с Путиловского, человек от Семянниковского и рабочий из Охтинских ремонтных мастерских пароходства. Всех их ночью свели в Смольном. На пустой осенней реке хрипло гудел черный буксир. У берегов стояли неуклюжие, со срезанной кормой плашкоуты. На улицах было пусто. Волчок прочел на столбе объявление: «Починка самоваров, тут же продается коза», — и рассмеялся, спутники с удивлением посмотрели на него, и он не смог объяснить, почему вдруг развеселился. Объявление выцвело на летнем солнце. Писали его не так давно. С тех пор сколько перемен прошло в жизни, а коза все еще не продана. Вот что рассмешило Волчка.

На Охте еще не открывались деревянные ворота. Буксир на Неве замолк. На мосту прозвенел грузовой трамвай. Они шли какими-то переулками возле огородов, свернули в боковую улицу и остановились у дома с вывеской: «Рабочий кооператив». На окнах висели ставни и замки. Открыли дверь и поежились от сырости. Крутнули выключателем — свет не загорелся.