Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Вот и прощай, гильзовая!

— И куда ее везут?

Бондарев без шапки, словно пьяный, спотыкаясь, выбежал из корпуса и налетел на машиниста лебедки.

— Ну куда мой станок поставил? Говори. Двадцать лет, слышишь?

Машинист, смеясь, оттолкнул его.

— На Волгу, говорят, повезли.

— Зачем на Волгу? Здесь, что ли, плохо стоит?

— Сюда немец подходит.

— Утопят цех. Барки старые, а вода по осени тяжелая.

Бондарев не унимался. Он побежал обратно в цех. Корпус был почти пуст. Монтажники возились Под самым потолком, разбирая кран. Завтра и его снимут. На стенах останутся только рельсы, по которым, звеня, плавно двигался кран.

— На моих глазах ставили! — кричал Бондарев. — Двадцать пять лет тому назад.

Его пышные усы смешно обвисли. Теребя их, он спрашивал сам себя:

— Зачем увозят? Зачем увозят?

Никаноров объяснял:

— Под Расею колеса подводят. Везут Расею из городов. Города не кормят ныне. А вот горы железа у Тамбова, у Калуги, еще где…

И он стал развивать свою неуемную мысль. Но его не слушали.

— То царского дядьку в цари прочил, то железо в горы складать.

— Прочил. Говорил — без такого человека пропадете. Вот и подводят под Расею колеса.

— Прочил? А в канал не хочешь?

Никаноров на всякий случай отошел от берега, но спокойно и убежденно продолжал:

— Говорил вам — не устоите…

На станции часто и пронзительно посвистывал маневровый паровоз. И от этого становилось еще тревожнее. Появился прибежавший на шум оборванный, пьяный Монастырев, презираемый всеми человек. В феврале он, как штрейкбрехер, копошился в цехе, а теперь слонялся без дела. Монастырев мутными глазами посмотрел на Никанорова.

— Говоришь, колеса под всю Расею подводят?

— Проходи. — И Никаноров не хотел с ним знаться на людях.

Монастырев затянул, приплясывая, сиплым голосом: «Мать Расея, мать Расея, мать расейская страна».

Этого уже никто не смог стерпеть.

— Гони его, сукиного сына.

— В канал его!

И Монастырева вытолкали за ворота.

Бондарев все бегал из цеха к лебедке и обратно.

— И чего мечешься? — урезонивал Никаноров. — Не горит.

— Горит! Жизнь горит! — кричал Бондарев и, обернувшись к молчаливой толпе, затряс руками. — Зачем отдавали?

Ему не ответили.

Было тяжело подумать, что сразу одним цехом стало меньше в заводе. Двести лет завод заполнял эти берега вдоль каналов, рос беспорядочно, но рос. И вдруг увозят большой цех. К этому не могли привыкнуть.

— Чего же комитет смотрит? — громко спросил кто-то.

Вопрос был сразу обращен к заводскому комитету, в который выбрали большевиков, и к партийному. Но тогда в августе до корниловского мятежа у комитетов — заводского и партийного — еще не было достаточно силы для того, чтобы оставить этот цех на заводе. Эта сила пришла позже. Березовскому удалось осуществить лишь незначительную часть своего плана.

Корнилов в Питер не вошел. Березовский нерешительно намекнул, что теперь можно было бы освободить офицерское собрание. Ему и не ответили. В эти дни многие из всех цехов ходили в морское собрание. Ступали осторожно и даже говорили тише, чем в других местах, — сказалась старая робость. Литейщик Чебаков объяснил:

— Скажем, летний или зимний театр — это с Февраля наше. Управа, хоть и не наши сидят там, ну, недалеко от нас. А офицерское, морское-то, Родиоша, детка… Я ведь тут мимо тридцать лет ходил. И в окошко посмотреть боялся. Швейцар что генерал. А вы пришли и взяли, черти, в минуту. Ведь для меня это как дворец. Теперь, выходит, только Николашкин дворец посмотреть нам.

И Чебаков хитро подмигнул Родиону.

Буров только улыбнулся в ответ. Улыбнулся и Чебаков. Они понимали один другого. Но Родиону было еще известно о письме Ленина из Финляндии. Родиону предстояло узнать примерный день или неделю, а Чебаков пока догадывался по разговорам в цехах.

Чебаков спрашивал глазами, а товарищи по комитету, по партии напрямик:

— Когда же день? Давай день.

— День еще не дан, — отвечал Родион.

Через две недели он приехал из столицы с поздним поездом. Из комитета уже все разошлись. Родион послал Анисимовну разыскивать товарищей.

Пришли сразу: знали, что Родион должен привезти важное известие. Во второй раз после июльских дней собрались ночью.

Родион читал то, что несколько дней назад было написано рукой Ленина на листке клетчатой бумаги:

— «…Признавая, таким образом, что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело…»

Родион дочитал.

Но все по очереди взяли тот листок, который он держал в руках, и снова перечли его и медлили отдать Родиону. На минуту стало очень тихо.

— День вы там ищете, что ли? — окликнул Родион друзей. — День еще не записан.

— Близко, — ответил Дунин. — У них там власть кончается. Это ясно теперь.

Он махнул рукой в сторону арки под кабинетом начальника, в сторону того крыла в Зимнем дворце, где он недавно был, в сторону тех балконов, с которых летом Волчок говорил речи. Он чувствовал, знал, что такие комнаты, как эта, и такие люди, как его друзья, куда сильнее тех вековых мест.

Перечитывали эти строки Башкирцев, Волчок, который утром должен был уехать на Охту за оружием. Воробьев перечитывать не стал.

— Говори, Родион Степаныч, точно, — сказал он, — что надо делать.

И тогда Родион заметил, как бледен Лапшин. Лапшин взял бумагу, потряс ею и закричал:

— Вы подо что подписываетесь? Вы под свои головы подписываетесь.

Обычно он говорил грамотнее, но теперь в испуге ему не хватало слов.

О Лапшине в последнее время как-то забыли. Между ним и остальными возникло отчуждение, и все к тому привыкли. Его словно не замечали.

— С кем вы пойдете на режим? — кричал Лапшин. — Вас толкают, а вы бумажкой увлеклись.

— Бумажкой? Ты что, Лапшин? — Дунин вплотную подступил к нему. — А, прорвало тебя наконец. А то все молчал.

Буров и с любопытством и с презрением поглядел на Лапшина:

— Ну, предлагай свое.

— Ждать Учредительное — вот мое.

— С Модестычем решил?

— Это у него не свое. — Воробьев в упор смотрел на Лапшина.

— Так ты что думал, когда к нам шел, страховой агент? — кричал Дунин. — В речи играть?

Что думал Лапшин, когда вступал в партию, когда решился остаться в ней? Разве можно сейчас сказать им?

Летом, когда Лапшин читал о социальном страховании в Бельгии, ему не думалось, что дело дойдет до новых боев в столице. После июля он тайком бегал к Козловскому, думал стать на место Бурова, но вдруг увидел, что его товарищи по комитету не испуганы и что места Родиона ему не занять.

— С чем вы пойдете на правительство? — еще раз выкрикнул Лапшин. — Красногвардеец в небо из винтовки попасть не может. А против ва-ас — министерства, министерства. Генеральный штаб!