Феликс Овчаренко - Море штормит

Он подобрал плитки, кинул в мешок несколько целых кирпичин. Оставшимися плитками Сережка набил противогазную сумку.

Поплутав немного в руинах, вышли на тропинку, уже хорошо протоптанную до самого города. Молча миновали элеватор, разбитую в крошку ракушечную стену, покореженную пожаром ограду. Дальше стежка свернула к причалам.

Афанасий Ильич вдруг остановился, придержал Сережку за плечо.

На поросшем молодой травой склоне, что полого спускался к реке, у братской могилы десантников неподвижно стояла Анна Георгиевна. Ветер развевал ее седые волосы, рвал с плеч черный платок. Сцепив на груди руки, она глядела в даль пустыря, на котором одиноко чернела обугленная ольха.

Они дождались, когда Анна Георгиевна тронулась с места. Проводили ее взглядом и только тогда снова вышли на тропинку.

Афанасий Ильич вышагивал не спеша, попыхивал трубкой. Сережка семенил следом. Ремень противогазной сумки резал плечо. Немного ныла спина. Все-таки в который уже раз вот так, и все с грузом, и в гору. Но отчего-то сама собой выпячивалась колесом грудь и хотелось, чтобы пот еще обильнее стекал по лицу. И совсем уж было бы здорово, если б увидели его сейчас хлопцы-дружки, с которыми вместе когда-то ходил в ночное, гонял по Ингулу плоты.

У могилы они остановились. Разложили на земле все, что принесли с развалин. Афанасий Ильич скинул пиджак, поплевал на ладони и достал из-под камня припрятанные с вечера саперную лопату и мастерок. Споро взялись за дело. Первым долгом выложили весь холм по основанию кирпичом, будто заключили в красную рамку. Затем принялись одевать плиткой осыпающиеся скосы. За рядом ряд. Сережка очищал и подавал разноцветные плитки. Афанасий Ильич сноровисто и аккуратно подгонял их одну к другой.

Солнце уже начало сползать к горизонту, когда они наконец добрались до самого верха могильного холма. Утрамбовав землю вокруг столбика, на котором была прикреплена жестяная пятиконечная звезда, Афанасий Ильич задумчиво сказал:

— Тут бы памятник на века поставить. Щоб хто ни прошел, поклонился героям, згадал про их подвиг. — Он зачерпнул у края могилы пригоршню земли, высыпал в платок и туго завязал его узлом.

— Навишо це вы? — удивился Сережка.

— Внукам своим передам, щоб такими ж выросли, як герои-десантники. — Он расстегнул ворот вышитой холщовой рубахи. — Мени мой батько колысь из Севастополя, с Крымской войны, землю в кисете привез. По сей день, сынок, храню, як святыню…

С лимана, подвывая, дул ветер-свежак. Запах водорослей смешивался с тминным ароматом молодой листвы. А от руин по-прежнему тянуло порохом.

Сережка наклонился, взял горсть сероватой от пепла земли и насыпал до краев найденную в подвале коробочку. Загляделся на исцарапанную поверхность крышки. И снова подивился: до чего ж одолели его в последнее время загадки. Опять ничего не поймешь. Выщерблены, стерты всего-то, может, две или три буквы, а получается какая-то тарабарщина. Попробуй смекни, что за слово было выдавлено на крышке, когда осталось на ней лишь «На… па» .

Показал Афанасию Ильичу. Тот выдохнул облако дыма и замысловато изрек:

— Разные бувают фамилии, и названия городов тэж бувают разные. А ще бувае код. Хитрость военная. Так слова перекрутят — свой разберет, а врагу туман.

До самой ночи Сережка беззвучно шевелил губами, страдальчески морщил лоб. Перебрал все, какие знал, города, подставил поочередно все буквы алфавита, но надпись на крышке так и не поддалась. Обидно было, хоть плачь.

Все-таки мало радости сознавать, что ты, совсем как тот враг, самым натуральным образом ни бум-бум ни в одной надписи, ни в другой.

А ночью ему приснился моряк с портрета. В наглухо застегнутом бушлате, в выгоревшей бескозырке, он подошел к нему и, как давнему другу, доверительно сказал:

— Я тебе, Серега, открою код. Все разберешь. И что на крышке написано, и что на подрамнике. Только гляди. Подведешь моряков — не будет тебе в жизни дороги.

— Не подведу! — как в трубу крикнул Сережка.

Моряк улыбнулся, махнул ему на прощание бескозыркой и пошел прямо через зеркалистый разлив лимана навстречу встающему над водою солнцу.

А волны вдруг подступили к крыльцу музея, начали переплескивать через подоконник. Сережка вскочил с кровати. Прислушался в темноте. Нет, не волны шумят под окном. Это опять, прижавшись лицом к подушке, тихо плачет Анна Георгиевна.

«Дорогая Анна Георгиевна! Не удивляйтесь, когда получите это письмо. И не сердитесь, если что-то скажу не так. Я знаю, у Вас большое горе. И лучше бы мне не тревожить Вас своим письмом. Я и так уже не раз откладывала его. Но больше не могу. Я должна рассказать Вам все. Об этом просил меня Рогов.

Вы, конечно, помните нашего капитана. Таких не забывают. Он часто вспоминал Петровск, каштаны на старой набережной, голубой, как небо, лиман. Но больше всего он беспокоился о портрете, который остался у Вас в музее. Во что бы то ни стало хотел разыскать след неизвестного художника, установить его имя.

Андрей сразу сказал, что этот художник — герой. Так оно и есть! Совершенно случайно мы узнали о клятве моряков перед какой-то священной для них реликвией. Спрашивали потом об этом всех встречных. Написали около двадцати запросов. И вот на днях пришло письмо от одного сапера, которого когда-то оперировал Андрей. Сапер подтвердил нашу догадку. На передовой он дважды слыхал, как солдаты рассказывали о картине, перед которой, прежде чем идти в атаку, морская пехота дает свою боевую клятву. Он уверял, будто ту картину моряки передают из одного отряда в другой, и потому ее невозможно отыскать.

Анна Георгиевна, нет сомнений — это тот самый портрет. Раненый лейтенант, с которого началась вся эта история, говорил в бреду не только о картине. Он вспоминал и клятву. Водитель санитарной машины слышал, как лейтенант в горячке прошептал: «Сохраните. Это у меня самое дорогое…» Не берусь утверждать, но вполне может статься, что лейтенант и есть разыскиваемый нами автор портрета. Зовут его Григорий Нарожный.

После операции мы отправили его в тыловой госпиталь. Правда, без всяких надежд. Недавно я поинтересовалась его судьбой. Ответы даже страшно вспоминать. Эшелон, в котором находился лейтенант, изрешетили вражеские штурмовики. Почти никто не уцелел. Теперь о Нарожном говорят: «Пропал без вести». Хотя каждый понимает, что давно уже можно сказать иначе.

Вы уж не браните меня за такое мрачное письмо. Не могу я сегодня писать по-другому.

Анна Георгиевна! Нашего капитана, нашего Андрюши Рогова, вот уже девять дней как нет в живых. Он погиб, защищая раненых. На нас напали скрывавшиеся в лесу эсэсовцы. Они стреляли по машинам с красными крестами. Андрей поднял автоматчиков в атаку. Он был впереди. До сих пор все это перед глазами. И взрывы, и пламя, и кровь на гимнастерке у левого кармана.