Феликс Овчаренко - Море штормит

Кроме меня выступили все остальные ребята. Борис Шестаков дважды подавал пространные реплики с места. Несколько раз держал речь председатель собрания. Записывать было бесполезно. Вовсю бушевали страсти. Землетрясение плюс небольшой тайфун! К тому же бумаги осталось только на постановление.

П о с т а н о в и л и: 1. Грубый поступок С. Бойко осудить. Но считать его не хулиганским, а квалифицировать точнее: как недопустимый для человека, который призван показывать другим пример выдержки, самообладания, дисциплины.

2. Бойко в бригадирах оставить. Полуэктова из коллектива, как предлагают некоторые, не изгонять. Помочь ему стать настоящим рабочим, личностью с ясной целью и твердой линией жизни.

3. Поручить Сергею как поэту написать гимн бригады, в котором бы нашли отражение следующие мысли:

а) жить и работать по-коммунистически — это значит каждый день подниматься на штурм, каждый день непримиримо сражаться со всяким старьем и всяческой гнилью;

б) стремись сегодня совершить вдвое больше, чем сумел вчера, будь настойчив — и тебе покорится недоступное;

в) помни всегда о тех, кто своей героической смертью дал нам возможность жить и творить в самое трудное, но зато и самое чудесное для планеты время!

4. Закончить монтаж опор и перекрытий корпуса среднего дробления на десять дней раньше срока. Так держать! Полный вперед!

(Из протокола общего собрания третьей комсомольско-молодежной бригады монтажников треста Карганачрудстрой [1] Вольная манера ведения протокола целиком на совести секретаря собрания Семена Зуева. Он немного оригинал и вообще не терпит шаблона. .)

С утра в редакции областной газеты «Андреевский рабочий» было жарко и шумно, как в горячем цехе. Готовили номер, посвященный Дню Победы. Озабоченно сновали по кабинетам взлохмаченные сотрудники секретариата. Отдел промышленности в спешном порядке выколачивал по телефону месяц назад обещанную подборку «В труде — как в бою». Хлопали двери. Волновались корректоры. Длинными очередями расстреливали бумагу машинистки.

Аврал захватил всю редакцию. И только за дверью с табличкой «Спецкор З. Н. Осадчая» устойчиво держалась тишина.

Могло даже показаться, что хозяйка этого кабинета опять укатила в многодневную, как всегда, неожиданную и далекую командировку.

Действительно, подумалось Зине, лучше бы уж в командировку. По крайней мере забот по горло, все время на людях, и в голову не лезут шершавые, как наждак, мысли. Так уж у нее повелось: День Победы не столько праздник, сколько день раздумий о жизни, о своей судьбе. Как на поверке, выстраиваются в памяти отшелестевшие годы, и полузабытое, давнее медленно проплывает перед глазами.

Бессонные санбатовские ночи. Сдавленный шепот запекшихся губ: «Сестрица, воды…» Залп автоматчиков над могилой Андрея… Ободряющий голос: «Держись, Светлячок!..» Первая прогулка после госпиталя по Москве…

В тот день было безветренно, солнечно. С утра над городом весело прошумел теплый весенний ливень. В воздухе пахло грибами. Слюдяным блеском сверкали тротуары. В легком цветастом платье она шла по Тверскому бульвару, украдкой ловя собственное отражение в окнах домов, и все еще ей никак не верилось, что это снова весна, снова жизнь.

По привычке она козырнула пожилому майору. Тот понимающе улыбнулся. Улыбнулась и она. Только отче-го-то сразу кольнула не приходившая раньше в голову мысль: «А кто ж ты теперь, Осадчая?» Тогда она еще не знала, каким долгим окажется это саднящее ощущение пустоты, неустроенности, распутья.

Даже сегодня, когда уже давно позади и неудачные пробы в кино, и курсы радистов, и поисковая партия, и тесные аудитории университета, она, в сущности, так и не может ответить на тот занозистый вопрос. Вроде бы все как надо. Печатают, хвалят. Вот и в День Победы появится новый очерк. Говорят, получился. И все же по-прежнему неспокойно на душе. Как будто числится за тобой огромный долг, а ты не можешь никак его отработать. «Неполным сгоранием» назвал такое состояние герой одного из ее недавних очерков. Он, правда, относил эти слова к самому себе.

Зина прошлась по кабинету. Мягкий ковер глушил шаги. Задержала взгляд на портрете Фучика.

Вот уже третий год висит здесь эта редкая фотография, подарок журналистки из Братиславы, и все время Зине кажется: в глазах Фучика укор и горьковатая усмешка.

Зазвонил телефон.

— Зинаида Николаевна, зайдите к редактору.

— Вызвал я вас вот зачем. — Редактор был явно не в духе, на столе перед ним лежали безжалостно исчерканные полосы. — Горит номер. Синим пламенем горит. А главное, копоти много. — «Копотью» он обычно называл серые, студенистые материалы. — Понимаете, нужен «гвоздь».

— Значит, мой очерк…

— Да нет же, — остановил ее редактор. — Очерк на уровне. Сделано профессионально. Ему бы только чуточку огня. Чтобы опалил читателя изнутри. О войне уже столько написано…

— Я переделаю очерк. — Зина поднялась.

— Вот и отлично! — обрадовался редактор. — Только сначала не худо бы вам повидаться с одним человеком. Фамилию и координаты сейчас найду. — Он порылся в пухлой папке и протянул Зине листок из блокнота. — Еще утром по междугородной позвонил какой-то странный товарищ. Летит в Андреевск по сверхважному делу. Уточнить не соизволил. Из-за нелетной погоды застрял в Перми. Грозен до невозможности. Категорически требует, чтобы мы в «победный номер» о слесаре Колесникове написали. На Турбинке надо его искать. Говорит, легендарная личность, герой. А фамилию того, который звонил, не разобрал. Уж больно неважная слышимость была. Так что давайте проверим. А вдруг здесь хоть шляпка от «гвоздя»…

Вернувшись в кабинет, Зина торопливо позвонила:

— Алло! Турбинка? Это из «Андреевского рабочего». Осадчая… В какую смену работает слесарь Колесников? Что? Видимо, из механического. Очень хорошо. Спасибо. Сейчас выезжаю.

В пролете механического цеха ее встретил сменный мастер, с которым она говорила по телефону.

— Чуток опоздали. — Он виновато развел руками. — С Колесниковым уже беседуют.

— Из «Вечерки»? — обеспокоенно спросила Зина.

— Не-ет, тут совсем другое. Про какой-то десант… Да вы пройдите. Они сейчас в красном уголке.

Идти пришлось недалеко.

— Здравствуйте, — плотно прикрывая за собой дверь, с порога поздоровалась Зина.

Навстречу ей поднялись двое. В комнате тускло светила лампочка, и Зина подосадовала, что, идя в цех, постеснялась надеть очки.

— Колесников, — смущаясь, представился тот, что был ближе, русый, крутолобый, с добрыми глазами на открытом, по-славянски мягком лице. От его спецовки пахло мазутом.