Феликс Овчаренко - Море штормит

— Показывали уже.

— Ну и что?

— Да почти ничего. Установили, что сделана надпись острием ножа или кинжала. Сталь заграничной, не нашей марки. Вот и весь ответ. Выучил наизусть.

— Ты меня, конечно, прости, — Борис взъерошил пятерней и без того стоящие торчком волосы, — но про портрет давно уже толком нужно ребятам рассказать. В одиночку, Серега, не дело. Короче, давай на будущее — без секретов. Как в кубрике было. Идет?

Тут Борис вынул из-за пазухи сложенный вдвое листок и протянул его Сергею. Это была заявка московскому отделению «Книга — почтой». Монтажник Борис Егорович Шестаков просил выслать ему в Железногорск новейший самоучитель испанского языка и в подлиннике книгу «Дон-Кихот Ламанчский» Мигеля Сервантеса.

— Ты это серьезно?

— Еще как! Язык в самый раз пригодится, когда буду опыт передавать. А что? В Индию, в Гвинею нашего брата запросто уже посылают. И до других стран черед дойдет. Представляешь, как все там ахнут, когда я им вдруг выдам на чистейшем испанском: «Здорово, камарады!». Ну и так далее, сам понимаешь…

— Не скоро ты в Испанию попадешь, — мрачновато сказал Сергей. — Туда брат, дорога закрыта.

— Эх ты. — Борис, не сдержав улыбки, тряхнул его за плечи. — А известно ли тебе, Пушкин из третьей бригады, что на острове Куба тоже говорят по-испански?

— Вот это придумал! — восхитился Сергей. — Только чего ж в одиночку? Может, оно сподручней вдвоем?

— Вдвоем, похоже, что лучше… — медленно проговорил Борис и кивнул Сергею: — Гляди.

По тропинке, петлявшей меж серых холмов щебня, далеко внизу шли двое: Юрий Полуэктов (его Сергей сразу узнал по пестрому исландскому свитеру и лихо сдвинутому набекрень берету) и табельщица с бетонного Тамара Снегова — на всей стройке только у нее такие золотистые, цвета поздней осени волосы. Рука Полуэктова лежала на плече девушки. Они брели не торопясь, весело разговаривая о чем-то. Сергею показалось, что он даже слышит их смех.

— А я-то думал, ты железобетонный… — взглянув на него, удивленно произнес Борис. — Выходит, ошибся. Толька Юсупов зря тогда опровергал…

— Еще не известно, кто из нас ошибся, — отозвался Сергей.

Резко ударяя по матовым клавишам, Зина отстучала.

— Ну вот. Теперь посмотрите.

Нарожный взял листки. Жадно принялся читать.

За окном уже дымился рассвет. Заголубело над крышами небо. На стенках кабинета потускнели тени.

Зина с тревогой следила за выражением лица Нарожного. Какой странный все-таки человек. Не дав ей опомниться — «Расспросы потом!» — потащил домой к Колесникову, заставил того рассказывать о себе, о битве в Петровском порту. Настоял, чтобы Зина немедленно села за очерк. Пока писала, не выходил из редакции. Тоже что-то строчил в тетради с синим переплетом. И вот теперь она ждет его оценки, как решения самого строгого судьи. И волнуется, как девчонка. Что, если опять написала без искорки, без огня?

— А знаете, — Нарожный хлопнул широкой ладонью по подлокотнику кресла, — по-моему, здорово! Особенно вот это место. — Он кашлянул и прочел вслух: — «Растите, мальчишки. Будьте самими собой. Улыбайтесь, танцуйте, любите, мечтайте. Не напускайте на себя суровость. Но помните, знайте всегда: хранятся у ваших отцов пробитые пулями гимнастерки и тельняшки. И так надо, парни, идти вам по жизни, чтоб в лихолетье они оказались вам впору». Звучит!

Зина устало улыбнулась. Торопливо черкнула на первой странице: «Срочно в набор!».

— Ну а теперь, — шутливо сказал Нарожный, когда она вернулась из типографии, — готов дать интервью. С чего же начнем?

— Я бы хотела знать о вас все.

— Все? — усмехнулся Нарожный. — Это по-журналистски!

— Это еще и по праву человека, который воевал с вами на одном фронте…

— Я знаю. Даже больше, чем вы можете предположить.

— Откуда же? — удивилась Зина.

— Видите ли… — Нарожный потянулся к пачке «Беломора», но закуривать не стал. Размял в пальцах папиросу. На ковер посыпался табак. — Я ведь в Андреевске не только затем, чтобы повидать Колесникова. Я ехал и к вам. Когда-то вы обо мне справки наводили. А теперь самому в адресный стол пришлось обратиться. Я прямо из Петровска. От Анны Георгиевны Горской. Припоминаете?

— Постойте… Это та женщина из музея?

— Да. Она мне показала ваше письмо. Вот я и узнал о вас, о судьбе портрета и о том, что едва меня не произвели в живописцы.

— А разве вы не художник? Мы думали… — Зина вдруг отчетливо вспомнила сорок четвертый год, старинный особняк с колоннами и тихий задумчивый голос Рогова… Отчего-то защемило в груди, стало душно. — Все сходилось к тому, что именно вы…

— Нет уж, какой из меня портретист, — хмуро проговорил Нарожный. — Рисую еще хуже, чем пишу. Придумывал разные маскировочные штуки — это бывало. Оттого и прозвали Художником. — И резко спросил: — Выходит, зачислили меня в живописцы и похоронили?

— Нет, нет, — возразила Зина. — Я несколько раз пыталась уточнить. Посылала запросы. Во время войны и после. Но ответы приходили один безнадежнее другого. Даже в Министерстве обороны не могли сказать ничего определенного…

— А знаете ли вы, — перебил ее Нарожный, — что почти в каждой части был свой художник. Даже в партизанских отрядах. Даже среди десантников. Другое дело, что чаще всего они никому не говорили о своем призвании. Тогда они были прежде всего солдатами. Потому и трудно через столько лет восстанавливать истину. По свежим следам было проще. Как же вы могли начать поиск, а потом вдруг взять и все бросить? Да если так искать героев, половина из них останется неизвестной!

— Понимаю ваше волнение… — начала было Зина, но Нарожный перебил ее:

— Знаете что? Давайте говорить прямо, как старые фронтовые товарищи.

— Хорошо, — согласилась Зина. — Только расскажите сначала о себе.

— Выжил я, верно, чудом. — Нарожный выключил настольную лампу, задумчиво сощурил глаза. — Да только чудеса не повторяются дважды. Ранения, говорят, не проходят бесследно. Это я так… К слову… Жизнь, она ведь все равно идет своим чередом. Поступил в институт. Хотел доучиться. Но уже через год все пошло под откос. Врачи были кратки. Хотите ослепнуть и окончательно сорвать сердце — валяйте, протяните еще с полгода. Не поспоришь. Выдали мне новую пенсионную книжку и посоветовали ехать на юг. Вот и махнул я в Петровск. В первый же день поклонился братской могиле, десантникам-морякам. Там-то я однажды и повстречал Анну Георгиевну. Привела она меня в музей. И здесь я снова увидел портрет, который считал уже потерянным навсегда. Висит он на самом почетном месте. Одно досадно — надпись на табличке: «Неизвестный художник». Будто он к нам из XVII века пожаловал.