Феликс Овчаренко - Море штормит

— Я думала, вы знаете все…

— Все, кроме имени художника, — удрученно произнес Нарожный. — Было это в марте сорок четвертого. Готовили к высадке десант. А мы, остальные, ложным рейдом немцев на себя отвлекали. Потом с боями на выручку шли.

На другой день, как освободили Петровск, хутор Михайловку отбивали. Другу моему Коле Сиротину приказано было отлеживаться. Обгорел в бою, когда к десантникам пробивались. Да разве удержишь такого. — Нарожный глубоко вздохнул. — Перед самым этим боем он мне про портрет и рассказал. «Сейчас, — говорит, — не время, а вот вышибем фрицев из хуторка, я тебе такую картину покажу, что еще злее станешь воевать». — «А кто же художник?» — спрашиваю. «Погиб, — отвечает, — художник». Поднялись мы в атаку. Николай в первой цепи. Тут его и срезала пуля. Будто поджидала — сразу наповал. У развалин какой-то церквушки…

Нарожный замолчал. В кулаке у него затрещал спичечный коробок.

— Во время боя, — продолжал Нарожный, — засыпало артиллериста-корректировщика в блиндаже. Почти прямое попадание. Откопали парня, глядим, а он собой картину прикрыл. Должно быть, тот самый портрет, про который Николай рассказал… — Нарожный, прихрамывая, подошел к окну, оперся о подоконник. С улицы доносились звонки первых трамваев. — Перед тем портретом, как перед знаменем гвардейским, поклялись, что будем бить фашистов не только за себя, но и за тех, кто погиб рядом с нами. А живы останемся — жить будем так, чтобы ничем и никогда не осквернить память павших. И дал я в тот день еще одну клятву: считать себя перед другом в долгу, пока не разберусь до конца с портретом. Никто ведь не мог сказать, что был за хлопец художник и кого это он на картине своей нарисовал. Задумал начать поиск. Да вышел тут у меня такой перекос, что только уже в Уфе очнулся.

— Ваш госпиталь был в Башкирии?

— И в Башкирии, и в Новосибирске… Меня потеряли — считайте, полбеды. А вот знаете ли вы, что из восьми десантников, которые остались в живых, до конца отвоевался не только Дмитрий Колесников? Трое еще вернулись домой. Адресов своих они, конечно, в министерстве не оставляли. Искать пришлось. С Андреем Хворостовым, первым по счету, можно сказать, повезло. Он человек оседлый. К станице своей прирос. На Кубани, в Белореченской, я его отыскал. Работает директором школы. С Колесниковым было сложнее. Не сразу он в Андреевск попал. После войны служил на Дальнем Востоке.

Координаты остальных пока не известны. Но ничего. Теперь-то уж обязательно найду. Поначалу было куда труднее. Я ведь после победы два с лишним года по госпиталям провалялся.

— Так вы, значит, уже давно…

Только сейчас Зина поняла, что этот человек в чем-то жизненно важном оказался крепче, сильнее, чем она. С ним война расправилась безжалостней, круче. И все же как бережет он свои фронтовые воспоминания. Так дорожит ими, так их хранит. Оттого и сегодня они зовут его в атаку. Ну а ты? В очерке написала: «Память должна быть активной». А у самой столько лет пылятся в дальнем углу книжного шкафа и тетрадка в клеенчатом переплете, и наклеенные на картон обгорелые клочки из блокнота погибшего журналиста…

— Вначале решил идти по следу неизвестного художника, — взволнованно продолжал Нарожный. — Потому и задумал разыскать оставшихся в живых десантников. Может, кто из них слыхал о портрете. Да только прикинул потом и понял: грош мне будет цена, если этим себя ограничу. Надо, чтоб люди узнали о подвиге моряков, чтоб стала известна судьба каждого бойца из отряда Доронина. Они заслужили не только Золотые Звезды. Они достойны бессмертия. Не мог я сидеть на завалинке в Ялте, окучивать яблони и разводить пчел, как рекомендовали врачи. Вы понимаете? Не мог!

Мы часто говорим: герои не умирают, они живут вечно. Но ведь это же пустые слова, если о героях знают лишь единицы. Память о подвиге должна вести за собой целую армию… В Котовске разыскал родных Кирилла Бочко. Из Слюдянки на днях получил письмо. Живет там двоюродная сестра боцмана Ивана Никодимовича Кривцова. Выходит, отсюда у меня дорога к Байкалу, в Сибирь. Затем — в Самарканд. Из комитета ветеранов войны сообщили: нашлись родственники Мухтара Алиева. Железный был парень, батыр. Тоже погиб на Буге… На Урале придется задержаться. Есть тут, подсказывает Колесников, ниточка одна. В Железногорске, на стройке…

— Ну а что же потом? Книгу будете писать?

— Нет уж, увольте. Твердо решил. Все соберу до крупицы и поеду в Москву. Зайду к настоящему писателю и выложу ему тетради на стол. Не откажется, совесть не позволит. Обязательно напишет!

— Но ведь их же было…

— Шестьдесят семь! А у меня пока только восемь тетрадей. Это хотите сказать? И здоровья на три года осталось? Не беспокойтесь, не сдамся.

— А знаете, Григорий, вы меня не совсем поняли. — Зина сама удивилась внезапно пришедшему в голову решению. — Я хотела сказать… Остальные тетради вам удастся заполнить не раньше, чем через пять-шесть лет. А можно это сделать гораздо быстрее…

— Быстрее?

— Да, быстрее. Если заполнять их не одному, а вдвоем.

Из редакции Нарожный вышел только в начале десятого. В руках он держал аккуратно завернутые в газету тетрадь в потертом клеенчатом переплете и папку с пожелтевшими обрывками из блокнота. Ему не терпелось поскорее все это прочитать. У оперного театра он взял такси. Примерно через час Нарожный позвонил из гостиницы Зине.

— С портретом кое-что начинает проясняться. В вашей головоломке упомянута фамилия одного из десантников. Помните последнее слово? Да, да: «оцветов». Так цветы, хризантемы разные тут ни при чем. В отряде у Доронина был старший матрос Александр Самоцветов. Остается только выяснить, какое он имел отношение к портрету. Что? Гипотеза? Что человек произошел от обезьяны, тоже было когда-то гипотезой.

Сергей тренирует волю. Возможностей для этого хоть отбавляй. Все время рядом маячит худощавая фигура Юрия Полуэктова. Этого смазливого синеглазого блондина, если бы не слово, обещанное ребятам, с огромным удовольствием он так бы и развернул иной раз на все сто восемьдесят градусов. Ничего как будто тот не делает поперек. Управляется сноровисто, не хуже других. Но Сергея прямо-таки выводят из себя и его кривая ухмылочка, с которой он выслушивает задания, и постоянное передергивание плечами, и вдобавок еще ко всему эта кудрявая шкиперская бородка, отпущенная бог знает по какому случаю. «Не нравишься ты мне, Полуэктов!» — хочется рубануть сплеча Сергею, но вместо этого он должен не спеша приблизиться к нему и вежливо, деликатно намекнуть:

— А пояс, между прочим, полагается застегивать намертво. Работаем на высоте…

Проходит несколько минут, и они снова рядом над одной конструкцией колдуют. Только стальная, нацеленная в небо колонна да решетчатый узор арматуры разделяют их. Оба монтируют каркас будущей агломерационной фабрики. Оба метр за метром поднимаются ввысь, взбираются под самые облака. Издали их, пожалуй, даже не отличишь друг от друга. Когда смотрят с земли, все наверху одинаковыми кажутся. Вот это-то и злит Сергея. В многотиражке знай себе напропалую из номера в номер: «Морская бригада», «Морской батальон»… А сегодня совсем огорошили. «Бригадой дружных» решили теперь величать.