Георгий Марягин - Стратег и зодчий

— Вот в этом-то и дело! — воскликнул Ленин. — А они не хотят признавать новую власть. Мы должны воевать. Так? Чем? Какими силами? Для войны нужна слаженная, сильная армия. У нас ее нет.

— Но союзное командование предлагает помощь русской армии и снаряжением, и продовольствием.

— И ждет от нас вербовки солдат для своих армий! С циничными расценками — сто рублей за голову…

— В зарубежной печати есть сообщения о том, что Германия требует огромных аннексий и контрибуций.

— Иногда аннексии не страшнее продолжения войны.

— Но сепаратный договор несомненно будет унизителен. Неужели великая Россия допустит подобный мир?

— Да, унизителен, да, постыден! А договоры Пруссии с Наполеоном разве не были унизительными? Жизнь заставляет нас заключить любой договор, — сказал Ленин, подходя к Садулю. — История знала несколько архипозорных договоров, но побежденные страны после передышки, накопив силы, освобождались от кабальных договоров.

— Если судить по газетам, не все в Советском правительстве сторонники заключения мирного договора?

— К сожалению, есть любители громких фраз, которые не видят того, что происходит в стране, в армии. Они увлечены революционной войной.

Ленин прошелся по комнате, как бы стараясь освободиться от усталости, вернулся к столу.

— Могут быть разорваны брестские переговоры… — будто раздумывая вслух, проговорил он. По интонации его голоса, резкому движению руки, отодвинувшей бумаги на столе, Садуль почувствовал, как обеспокоен его собеседник. — «Левые коммунисты» уверяют, что в Германии и Австро-Венгрии вот-вот начнется революция. Но она произойдет не так скоро. Мы не имеем права ждать! Народ устал. Он хочет мира. Армия дезорганизована. Если наступит разрыв переговоров, нам нечем сопротивляться. Чтобы создать новую армию, нужно время. Правые эсеры ведут агитацию среди крестьян за продолжение войны. Но для ведения ее нет сил. Нет сил… Начать сопротивление — это дать козырь немецкой партии войны. Они несомненно попытаются захватить новые области и навязать более тяжелые условия. Я не сомневаюсь, что между Германией и Англией начались переговоры. Они не упустят случая устроить раздел России и обеспечить свое влияние. Мы вынуждены заключить сепаратный мир. И нас никто не вправе осуждать.

— Если Россия заключит мир, — видимо, уже не считаясь со своим положением, заинтересованно воскликнул Садуль, — война может затянуться! Немцы швырнут все свои дивизии с Востока на Запад. А это грозит гибелью Франции, Бельгии, Англии.

— Гибели не последует. Я уверен, что Германия проиграет войну.

— Тогда зачем России перед финалом выходить из войны?

— Помогать союзникам громить Германию, чтобы потом они обрушились на нас, мы не станем. Наше отношение к капиталистам любых держав такое же, как и к отечественным.

— А если немцы прервут переговоры и начнут наступление? Вы сами говорите, что армии уже нет.

— Вот в этом случае мы ответим союзникам согласием на принятие материальной помощи от них. Но мы не изменим своего отношения к капиталистам.

— Я благодарю вас за откровенный разговор со мной. — Садуль с трудом произнес это. Ему хотелось выразить восхищение ясностью суждений, несокрушимой логикой собеседника, заверить, что он тоже сторонник мира, но, как дипломат, он был обязан говорить заученные, положенные статусом слова. — Я хотел бы с такой же силой передать главе нашего посольства выслушанное сейчас. Желаю вам доброго Нового года, исполнения желаний!

— Кажется, все, Владимир Ильич, — сказал Дзержинский, закончив обзор работы ВЧК за неделю, — кроме одного личного вопроса.

— Личного?!

— Да, это касается вас. Поступила жалоба…

— Только одна? — Ленин весело взглянул на Дзержинск ого. — Бог мой, только одна! А я думал, их тысячи… Был у меня сегодня один крестьянин, хитрый мужичок, философ по дарованию, тоже с жалобой на меня. Послушали бы вы его, какая логика, какой язык! «Первое, товарищ Ленин, со скрытностью своей ты должон расстаться. Ты — человек общественный и всенародно должон про себя рассказать. Не для самохвальства. На такое место народом утвержден, а личности твоей не видим, жизнеописания твово нет. За тебя его кто хочет, тот и сочиняет. А второе, про землю декрет написали, а про скот — ничего. Берем его у помещиков, а кто платить должон, сколько, никому неведомо. У монастырей землю брать али нет? Опять спор. Духовные лица говорят, что это земля божеская и прикасаться к ней грешно. Значит, в наши крестьянские дела ты еще не вник». И он прав. О наших наркомах мы должны рассказать народу, представить их. Мой посетитель так и сказал, уходя: «На власть ты поставленный, да нам не представленный».

Ленин говорил, не спуская глаз с желто-воскового лица Дзержинского, исхудавшего до того, что гимнастерка свисала с костлявых ключиц, как с вешалки.

— Моя жалоба посерьезней, Владимир Ильич. Люди, охраняющие вас, жалуются, что не могут за вами уследить.

— Значит, я хороший конспиратор, — улыбнулся Ленин.

— Петроград кишит разными проходимцами, геростратами, наемными убийцами. Каждый день вылавливаем столько дряни, — серьезно сказал Дзержинский.

— Это вполне нормально — идет революция.

— Вы — глава правительства, — продолжал убеждать Дзержинский.

— По-марксистски смотрите на роль личностей, дорогой Феликс Эдмундович. Наша партия богата способными людьми, в рабочем классе их тьма… В общем, к этой жалобе прошу не возвращаться, оставьте ее без ответа. Нам нужно заниматься другим, охранять рабочий класс, чтобы меньшевистские провокаторы не развращали неустойчивых. Нам нужно прежде всего беречь партию… Да, да. Партию. Спросите — от чего? От раскола! Мы должны действовать сплоченно и не дробить единый поток на течения. Нам сегодня необходимо единство мнений. Это значит — каждому необходимо сверять свое мнение с мнением большинства.

Дзержинский сидел понурившись. Он понимал, что сейчас Ленин говорит о его выступлении на заседании ЦК, когда он выступил против заключения мирного договора.

— Мы обязаны уметь слушать народ, учиться у него, выполнять его волю. Ежели народ хочет мира, мы не имеем права навязывать ему противное. Поезжайте в армию, на заводы, в деревни — там первый вопрос: когда кончим войну? Это все — письма о мире, — Ленин снял с этажерки кипу писем, — почта только одного дня, — он подал письма Дзержинскому. — Пожалуйста, возьмите, почитайте… Меня обвинения в капитуляции не пугают.

Дзержинский, бережно приняв от Ленина письма, хотел признаться, что слова о капитуляции, произнесенные им на заседании ЦК, были непродуманными. Но он хорошо знал характер Ленина. Ленин не любил кающихся, он всегда требовал от членов партии исправления своих ошибок работой, искренним стремлением доискаться до сути, до того, что привело их к ошибочному взгляду на вещи и события.