Пётр Лебеденко - Черные листья

И вот Селянин ушел. Гип-гип ура?.. Но почему-то ура Кириллу кричать не хочется. Почему? Он что, вдруг ощутил без Павла Селянина пустоту? Затосковал без своего друга детства? Или, может, его вдруг кольнуло сознание того, что вот и настало время, когда Павел потихоньку-полегоньку начал карабкаться в гору? Черт побери, себе-то Кирилл может откровенно признаться, что Селянин совсем не дурак и что при желании он далеко пойдет. Как далеко — Кирилл еще не знает, но чует: если его ничто не остановит, если он случайно не споткнется — удержать его никто не удержит.

В первое мгновение, когда к Кириллу пришла эта мысль, он постарался отогнать ее прочь: господи боже мой, неужели Кирилл Каширов может испытывать что-то похожее на болезненную ревность к лишь предполагаемой карьере Пашки-неудачника? Неужели он может бояться подобного рода соперничества? Смешно. Смешно до нелепости! Сказать об этом Иве — та искренне удивится: «Как это так, Кирилл? Ты — сильный, всегда уверенный в себе человек — и вдруг такое смятение!..» Или не удивится? Спрячет за безразличием свою тайную радость («Ага, наконец-то ты понял, что Павел — это тоже сила!») и скажет: «Ну ты это зря, Кирилл. Куда уж ему до тебя…»

Павел пришел к нему вечером. Прямо домой. Ива — в скромном домашнем халатике, с еще влажными после душа волосами — открыла дверь и воскликнула:

— Павел? Какими судьбами?

Павел улыбнулся:

— Разве, для того чтобы навестить друзей, нужно вмешательство судьбы? Рока?

— Рок — это всегда что-то злое, — услышал он голос Кирилла из соседней комнаты. — А вот провидение — это совсем другое…

Кирилл вышел и протянул руку:

— Ну, здравствуй, беглец. Беглец — это ведь звучит мягче, чем штрейкбрехер, я правильно понимаю? — Кирилл засмеялся, хлопнул Павла по плечу. — Да ты не морщи свой умный лоб, я шучу… — И — к Иве: — У Павла великолепный нюх: пришел тютелька в тютельку к обеду и будто заранее знал, что́ у меня есть. Сказать ему, Ива, или сюрпризом? Ладно, так и быть — скажу. Настоящую «Столичную», а не какую-нибудь там «Экстру» с весны прошлого года настаивал на почках черной смородины. Помню, шел снег, ветер гнал поземку, за окном — хмурая непогодь, и в это время я открыл свой эликсир. Скажи, Ива, что мы в ту минуту почувствовали?

— Весну, — улыбнулась Ива. — Правда, Павел, весну.

— Слышишь? В комнату будто ворвалась настоящая весна.

— Плагиат! — сказал Павел. — Это же по моему рецепту, Кирилл! А мне он достался по наследству от отца.

— Да ну? Слышишь, Ива, оказывается, я изобрел велосипед. Черт возьми, а я-то все это время думал удивить мир своим великим открытием. Мечтал, что благодарные потомки когда-нибудь скажут: слава Кириллу Каширову, который не много преуспел на поприще инженера-горняка, зато внес неоценимый вклад в дело усовершенствования алкогольных напитков! Слава ему и еще раз слава!

Кирилл был необычно оживлен. Помогая Иве накрывать на стол, он беспрестанно смеялся, балагурил, поминутно останавливался около уютно устроившегося в мягком кресле Павла, о чем-нибудь у него спрашивал и, не давая тому ответить на вопрос, сам же, смеясь, отвечал и снова устремлялся то к буфету, то на кухню. Хорошо зная Кирилла, Павел невольно все больше настораживался. Ива, украдкой поглядывая на мужа, тоже, кажется, испытывала тревогу, хотя и старалась ее не показать.

Наконец они сели за стол. Кирилл разлил по рюмкам свой «эликсир» и, прежде чем выпить, сказал:

— За то, чтобы ты не споткнулся, Павел. Карьера — это как дорога в гору: чем выше взбираешься, тем труднее. И камней больше, и завалов. Не споткнешься?

Павел выпил, на секунду-другую закрыл глаза, помолчал, словно про себя оценивая достоинства настоянной водки, и лишь потом проговорил:

— Великолепно. Ты превзошел учителя, Кирилл. Действительно, ощущаешь весну… Слава тебе и еще раз слава…

Ива тоже выпила.

— В свой предсмертный час, — сказала она, — я попрошу дать мне рюмку такого божественного напитка. Чтобы унести с собой самое лучшее, что есть на земле — запах весны…

— Слишком мрачно, Ива, — заметил Павел. — Смерть — самое мрачное, что есть в жизни.

Кирилл молчал. Держа в одной руке рюмку, пальцами другой он поглаживал иссиня-черные «испанские» усики и поглядывал то на Иву, то на Павла и сдержанно улыбался. Как всегда, улыбку его нелегко было понять: в ней могли быть и едкий сарказм, и насмешка, и сердечное добродушие. И только когда эта улыбка исчезала, сразу становилось ясно, что у Кирилла на уме.

Так произошло и сейчас: Кирилл словно бы стер ее, и лицо его мгновенно изменилось — оно было теперь холодным и совершенно непроницаемым. Он выпил водку и, чуть повысив голос, проговорил:

— Так вот, я о твоей карьере, Павел… Чего ты опять морщишься? Боишься этого слова? Но ведь то, к чему ты стремишься, и есть карьера. Или ты стыдливо предпочитаешь кое-что завуалировать? Так сказать, для успокоения собственной совести…

Павел пожал плечами:

— Я всего лишь горный мастер, Кирилл. Первая ступенька высокой лестницы. Стоит ли сейчас думать о каком-то восхождении…

— А ты считаешь, все зависит от нашего разума? Чудак-человек! Чувства всегда сильнее разума — это старая, как мир, истина. — Кирилл заметно оживился. Снова наполнил рюмку, выпил, мгновение помолчал. И посмотрел на Павла уже не такими отчужденными глазами. — Слушай, Павел, тебе до сих пор не была известна такая штука, как власть. Пусть небольшая, пусть даже не власть, а всего лишь властишка, но ты и представить не можешь, как она захватывает человека. Всего, понимаешь? Схватит, будто за горло, и держит. Мертвой хваткой держит, ни вырваться, ни улизнуть. Тот, кто однажды вкусил от этого плода, — конченый человек! Скажут тебе: иди на покой, тебя обеспечат всем, чего ты пожелаешь, будешь безбедно жить и наслаждаться жизнью, ни забот, ни тревог, вот только… властишки этой тебя лишат, да она и не нужна тебе будет в твоей безмятежной жизни… Думаешь, согласишься? Черта с два! Будешь метаться, страдать, не спать ночами, даже пинки порой получать, но расстаться со своей властишкой уже не сможешь. О-о, нет, не сможешь! Мир сразу станет тусклым и пустым. И внутри тебя все сразу опустеет — не человек, а оболочка… Не веришь мне?

— Значит, — спросил Павел, — человек, стремящийся к своему росту — я имею в виду все ту же лестницу, — стремится главным образом к власти?

— В конечном счете — да! Только он, человек этот, боится даже самому себе признаться, что стремится именно к этому. И начинает темнить: «Меня, мол, прельщает положение в обществе, отношение ко мне со стороны другого человека, почет, уважение…» Но почет и уважение может заслужить и рядовой рабочий. Однако не всем этого хватает. Мне, например, этого мало, тебе — тоже. Вот получил ты власть над десятком-другим человек — и уже стал не тем, кем был…