Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

В субботу с самого утра ей становилось нечего делать. Теперь она несла Лешке папиросы, выстиранную рубашку и заранее отпиралась, зная, как он не любит, когда она тайком уносит его вещи стирать и после кладет ему на подушку аккуратным свертком.

У фермы подвернулись ей женщины, шли после работы домой, перебирали в разговоре всякие новости. Коснулись и наехавших артистов, у которых, видно, и забот иных нет, как мотаться по свету, раскланиваться перед публикой да таскаться по бабам.

За стогами увидела Липа людей, машины, неторопливую суету.

Солнце еще держалось над перелесками, по сухой земле скошенной травой полегли длинные тени, а вдалеке зыбкой паутиной дрожали просторы.

Липа остановилась в сторонке. Кажется, съемки уже заканчивались. Голый по пояс мужчина в берете сидел на тележке у аппарата; парень в расшитых разными нитками брюках толкал эту тележку то вперед, то назад. Женщины сняли темные очки, прикусывали хлеб, запивали чем-то из термосов. Ничего Липа не понимала в том, что делалось среди полевых обеденных столов, осветительных ламп и ящиков. То слышались крики «еще раз!», и тогда кто-то обнимал повариху, то внезапно игра приостанавливалась, артисты удалялись в сторону, а мужчина, подавший команду, важно и хмуро прохаживался от столов до поляны, и никто его не трогал. Под кустами лежал молоденький парень, тихо напевал под гитару: «Я не третий, я не лишний». Женщины-москвички смущали Липу своими одеждами и манерами, и она пристально, с женской тщательностью оценивала артистку, с которой она как-то стояла в магазине за дорогими конфетами, вдруг затужила, показалась себе такой незавидной, деревенской, так ей нравилось все в москвичках и не нравилось в себе, что ей даже стыдно стало, когда вспомнила, как она днем наряжалась перед зеркалом и любовалась собой. Она позавидовала, какая у них интересная жизнь, как они много знают, какие у них разговоры. Тут же она постаралась представить, какие у них мужья, всю их жизнь в расторопной Москве.

— Довольно! — скомандовал мужчина. — Режим ушел.

Все побежали в автобус, рабочие стали собирать аппаратуру. Пошли по домам и женщины с соседнего хутора. Девка заговорила о второй серии какой-то картины, которую она посмотрела в городе, когда возила туда на базар помидоры.

— Он будет с черненькой, а муж черненькой останется с мордастенькой. Я б еще хотела посмотреть, там какая любовь!

Было уже совсем пасмурно, когда она заметила Олега. Он поднимался от ручья с полотенцем через плечо, высокий и красивый. Они поздоровались. Липа покраснела, оба, кажется, сразу же вспомнили ту ночь на крыльце. После заминки она сказала, что торопится в бригаду.

— Езжайте! — крикнул он шоферу автобуса. — Я пешочком пройдусь.

Они постояли у ручья ни много ни мало, но время шло.

— Ну, я пойду, — сказала она. — Уже ничего не видно.

— Я тебя провожу.

— Может, не надо, а? — осторожно попросила она, и обоим все стало ясно.

Олег не ответил. Молча перешли они ручей, пошли полем. Было уже плохо видно в нескольких шагах. Он придержал ее за руку, повернул, крепко обхватил плечи.

«Опять», — подумала она, поддаваясь волнению.

— Нет… нет, нет! — предупредила она. — Нет, это не честно.

Он закрыл ее губы своими, она сперва вскрикнула, уперлась руками, но не выдержала: ослабла и подалась ближе.

И ей стало казаться, что опять она на крыльце, опять кружение в голове, и он рядом, она ни о чем не спрашивает, а он не отвечает, но думают они о крыльце, и все то же, только страшней, и надо бы пересилить себя, упереться руками…

Белым крылом забилась над головой молния, под ногами застучали капли. Резко запахло пылью.

— Дождь, — шепотом сказал он, убирая лицо. — Что будем делать? Ты меня не боишься?

«Нет, — хотела сказать она. — Ой, что ж я делаю!..»

А ночь ближе, дождь сильней и сильней, в поле ни души, он и она, за дорогой стога, там можно укрыться, да нет, лучше не ходить, он улыбается во весь рот, и ему все просто, будто так и должно быть.

Ах, опять что-то с ней давешнее, внезапное, и грустное, и сладкое, и стыдливое.

Он берет ее за руку, притягивает, притягивает, склоняется лицом, добрый, красивый, хороший, и опять никого кругом, никого, и никто никогда бы не узнал про них, но нет, теперь она не поддастся мгновенной слабости, не обманет своего Лешку. Она вырвалась, прошептала «нет, нет» и побежала вперед без оглядки.

Учащаясь, дождь мягко и широко шел по стороне, молнии сверкали поверху, и на секунду было видно, как она бежит и бежит, оскальзываясь, то пропадая, то вспыхивая, а дождь льет и льет ей вслед.

Он неподвижно стоял к ней лицом.

«Деревня, дождь, — думал Олег. — И эта простая девчонка, и я вдруг с ней, и нет ее уже, а я стою, как мальчик, посреди дороги. Мокну… Пропади она, слава и веселая жизнь, ничего не надо, только вот чувство такое, ночью посреди дороги. К парню своему побежала. И я не догоню. Благословляю даже. Дождь, а она бежит к нему. Дождь, ночь, редко так бывает…»

И он повернулся, пошел домой, не различая дороги, а Липа в это же время бежала к своему Лешке в бригаду, бежала от случая, бежала и плакала от счастья, что ее любят, плакала и любила Лешку, не могла дождаться, когда появится полевой стан и она вскочит в комнатушку и замрет перед Лешкой.

Лешка увидел ее мокрую, напуганную, кинулся к ней, уже думая о каком-то несчастье.

— Что с тобой? Что случилось?

Он вывел ее на воздух под навес и спросил еще раз:

— Что такое?

Она заплакала, приникая к его груди:

— У-у…

— Кто-нибудь напугал? Обидел?

— Не… нет.

— Скажи, что ли.

— Поцелуй меня… Скорей, скорей… Леш… — стала шептать она, целуясь. — Не оставляй меня одну. Мне надоело.

— Ой, бабы вы, бабы, — засмеялся Лешка.

За неделю до последних съемок театр вызвал его телеграммой в приволжский город. Гастроли заканчивались, и Олегу надо было отыграть три спектакля. Съемки прекратились. Ему не очень-то хотелось лететь на спектакли: роли были не первые, и легко можно бы добиться замены. Он решил все-таки не хитрить. В театр его взяли недавно, больших ролей пока не давали, свободно отпускали в кино, и Олег подумывал бросить сцену и перейти в студию киноактера.

Кино помаленьку приносило ему известность, он попадал в интересные группы, а в это лето ему вообще необыкновенно везло: везде его любили, вечно завязывалась у него дружба с костюмерами, осветителями и гримерами, мигом оценили его особенную самостоятельность в работе и, главное, дорожили его искренностью и в жизни, и в роли.

Молоденький режиссер-вгиковец стал ему другом. В мае, когда они переезжали в деревню, режиссер пригласил Олега в свое купе и вдруг заговорил о своих муках, о том, как ему хочется сделать свой настоящий фильм.