Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— А-а-а! — поперхнулась Шарониха. — Я не такая еще была. Рыбкой расстилалась. Чокайтесь.

— Правда, давайте чокнемся, — сказал ничего не понимавший Лешка. — Мы с вами не знакомы? Алексей! — протянул он руку Олегу. Постриженный, в серой, надетой уже в дорогу рубашке, он был в настроении, навеселе. — Это моя жена, — прижал он к себе Липу. — Познакомьтесь.

— Они по кинофильму друг друга знают, — сболтнула Шарониха. — Это мой зять.

— Те-еща! — прикрикнул Олег. — Ты прекрати.

— А я что? Я ничего. Я хочу всем угодить. Для меня все одинаковы.

Лешка обнял Липу, Шарониха не умолкала, запели песню, и в этом шуме проскакивали слова молодых, родственно и нежно склонившихся друг к другу:

— …а?

— Угу.

— Я тебе конвертов купила.

— Да у меня солдатское, бесплатное.

— С первой станции черкнешь.

— С первой станции рано.

— …Не надо, все видят.

— Пускай.

Они вылазят из-за стола и прикрываются занавеской в комнате. Слышен шепот.

Мужик наливает Олегу второй стакан, интересуется его жизнью.

— Я видел тебя… забыл, как кино называется. Ну, ты еще любишь там одну врачиху. У сарая вы стоите… Молодец, можешь передать.

— Леш, — шепчутся за занавеской.

— А…

— Может, мне на курсы какие пойти? Чтоб не так скучно. Чего ты городишь. Городишь — сама не знаешь чего.

— Я советуюсь.

— Смотри тут. Если что — тяжелое не подымай.

— А если…

— Ох, где мои семнадцать лет и грудь колоколом! — кричала Шарониха.

— Давай, отец, еще по одной, — попросил Олег.

— Давно бы так.

Хмелея, Олег вспомнил две встречи с Липой, загрустил, потом сидел, слушал и тихо благодарил жизнь за все: за шумную юность, не обделившую его друзьями, за институт, за ранние успехи, за ласковое понимание женщин, за ощущение своей необходимости малому и старому, за то, что его и в этой и в других деревнях принимали как своего. И за то еще, что не испортился он в той среде, где испортиться легче всего. Он разговаривал с мужиком, поглядывал на грустную перед расставанием Липу и ничего не просил душой, потому что все, все у него было сейчас.

— Поздравляю, Липа, — сказал он ей на крыльце.

— Спасибо.

— Нет, серьезно, вот так, от души поздравляю.

— Верю, верю, спасибо.

Если бы она даже позволила, он бы не поцеловал ее, если после Лешкиного отъезда опять свел бы их случай на темном крыльце, он бы ничего прежнего не позволил — верную жизнь он ценил выше мгновений.

А в комнате уже настраивалась пляска. Гармонист взял аккорд, рявкнул и отвернул голову набок, часто заперебирал пальцами.

Олег не успел больше прибавить, а хотелось сказать что-то много, и много хорошего мог он пожелать Липе.

Сбились, затопали, раскинули руки. Забелела в мужском Шарониха, — и-и-эх, мама моя родная, где мои семнадцать лет!

— Липка, давай с нами, давай, давай, не ломайся!

Ой да с ветерком пошла, да где она научилась так! Липка, Липка, Липка… Пуще, пуще, пуще! Ох, и попляшем мы с тобой, Лешенька, попляшем до следующего раза, до следующего раза ой как долго ждать!

— Арти-иста сюда, артиста!

— Попробовать, что ли?

— Мой миленочек неглуп, да за…

Частушки пошли! Неприличные! Но сегодня можно, сегодня все можно! Хватит стыдиться детей, уже сами не маленькие, в армию провожаем, пусть привыкают!

Гармонист вспотел, несут ему стаканчик, машет: не-е-екогда! Раз! Эх, раз, еще раз! Еще сорок раз по разу! Лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз!

— Еще-о-о, опа, опа, опа, носком, каблуком, с визгом, с треском — ну дают!

Гнутся половицы, еле дышат — «черт с имя», новые поставим, живы будем — наживем!

— Ку-у-ум!

Раз!

Раз, раз, еще раз!

Еще раз!

И еще!

Ну!

Ах, еще, и еще, и еще и… еще же, и — все! Ух!

Ну, а теперь по последней — и пора.

1963

Остановка называлась Остров казачий. В одном месте река вдруг отделила рукавчик, они свернули, поплыли против течения и сквозь сумерки осторожно пробирались по обмелевшему руслу. Было много изгибов, и за одним из них неожиданно раздались перед глазами роскошные, еще сочные луга. Пристань была не как везде, а попроще, на временный лад, и обслуживалась одним человеком. В мелководье катер еле подваливал к ней, а то и совсем не доходил, ссаживая пассажиров в лодку, поближе к берегу. На высоком месте, за просторным темнеющим лугом, горбилась деревенька, чернея по небу острыми верхами церкви.

Катер развернулся и, шаря лучом по глубокому, отправился в город, с пустыми скамейками.

Вера тоже стояла на пристани, и Костя обрадовался, что не поплыл обратно. Только шестеро и сошли здесь: два парня с девушками и почему-то еще Вера. И почему-то Костя не отказался, когда его пригласили отдохнуть с ними. Без Веры он, наверное, не сошел бы.

За месяц путешествия по северной стороне он всюду встречал хорошеньких женщин, о которых хотелось думать подольше, едва они скрывались из виду. То ли от зимних ссор с Настей, то ли от впечатлений и чего-то другого ему бывало в эти мгновения горячо, как в юности. Увидишь кого-нибудь из окна — и что-то шелохнется внутри, снится непривычное что-то. И он подумал, когда увидел Веру на палубе, что она его тоже тревожит.

Плыл Костя без всякой цели, забираясь все дальше и дальше от юга. В том и таилась вся прелесть, что в путешествии не было цели. Сменялись станции, проводники, попутчики, пейзажи, настроения. Никто его нигде не ждал, и сходил он там, где особенно нравилось ему.

Попались вот веселые парни, позвали его, и он сошел.

Как было темно! Костя сперва ошалел от воздуха, простора и ночи. Пока ребята натягивали палатку, он ходил вдалеке по лугу.

«Черт возьми! — тихо воскликнул Костя. — Любить как хочется».

Он ушел далеко и слышал, как ему кричали, слышал слабый треск веток и немного спустя снова крики: «Вера! Не заблудись!»

Вера… Она скрылась первой. Одна, в молчании ночи, невидимая, она, может быть, ждет, когда к ней подойдут, затронут. Он пошел наугад, втайне желая наткнуться, волнуясь и призывая ее. Но она не возникала. Он миновал ее раз — и не приметил, вернулся, уже был шагах в десяти — и не остановился, прошел еще раз, почти рядом, она вздрогнула и обмерла — и он опять не заметил ее. Что это были за минуты! Она притихла возле куста, невольно наблюдая за ним, невольно перенимая его настроение. На единственно светлом клочке неба, как раз там, где чернела верхушками церковь, появился его силуэт, и вдруг ей стало легко и откровенно на сердце, и радостно было думать, что он кружит по темному лугу из-за нее. Ночь укрывала ее, прогоняла стыдливость, и хотелось забывчивых тайных и нежных минут. Приди, приди, — то ли шептала, то ли просила она безмолвно, становясь все нежнее. Счастье было так близко, так просто было открыться. Тогда она пошла навстречу, как бы гуляя и, конечно, обманывая себя, будто она пошла просто так, от удовольствия скрываться в ночи, но все думая и думая об ином и заветном. И теперь уже она мелькнула мимо него, прошла и проглядела во тьме, как он стоял к ней сначала спиной, а после лицом — и тоже не различил, не угадал, а представил ее вдалеке.