Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

И опять улыбнулась, вспомнила что-то свое.

И опять Костя подумал о Насте, о себе, о лете, о жизни вообще.

На старой квартире Насти не было. Она снимала теперь небольшую комнату в каменном доме за пионерским лагерем, поблизости от моря. Он откинул марлевую занавеску у двери, но увидел только разбросанные по кровати и стульям ее вещи.

На столе среди фруктов и книжек валялось начатое ею письмо:

«Мама, найди в шифоньере узкое новое платье и вышли. Если приедет и зайдет к тебе Костя, накорми его хорошо, он, конечно, голодный, я-то знаю, как он путешествует…»

Костя пошел на море.

Близились сумерки, солнце раскалывалось в верхушках белесых олив. За палатками «дикарей» слышался отдаленный переговор мужских голосов. Звонкими казались эти голоса после дождя! Женщины в купальниках готовили ужин, а у хозяев в сарайчике, где они ютились, пока сдавали комнаты приезжим, гостили родные: беседовали и временами чокались.

За оливами вставали песчаные горки с кустарником на макушках и по бокам. Отсюда начинался пляж, гладкий и широкий, как площадь.

«Вот здесь она отдыхает, — подумал Костя так, будто они расстались давно. — Море и юг… Странно, но поля я люблю больше, чем море. Ей-богу».

Уже забираясь в воду, щупая ступнями мелкое приятное дно и бороздя руками по волнам, он подумал о том, как интересно вернуться к знакомым местам и ощутить все по-новому. Но и старое долго еще будет мелькать и тревожить.

…Поезд стоит среди озер на рассвете. Или ночь, какой-то разъезд, мужчина в плаще под дождем, грустно светит фонарь у его ног — чужая судьба пронеслась мимо. Бабы с ведрами после дойки, обвязанными белой материей, — фартуком ли, полотенцем… Женщина моет пол на крыльце, открыты ее сильные страстные ноги. Увидишь путейцев, девочек с косынками на глаза, с ломиками и лопатами, в засученных брюках и майках, парень балуется с одной, обнимает, она бьет его по плечу, не дает губы — ах, летит жизнь! Ни о чем не жалеешь, все любишь, всем волнуешься. Станция «Семь колодезей», да, семь колодезей. Ветер с запахом трав. Задержка около деревни, вечереет, с проулка бредет компания, женский голос высоко бьется в поле, прощально и жалобно просит, горюет: «Зарыдала, пошла от тебя, милый мой, потому что ты любишь другую…» И негромко трогается поезд, а песня еще слышна, но хуже, а заглохнув, тревожит сильнее, и ты думаешь; какая жизнь там осталась? И вдруг русские березы, их сочные, бело-рябые стволы, шалаш, лужа, босые дети и потом стук, стук, стук…

На море сошла ночь, тесно засверкали звезды.

В комнате он включил свет, с особенным удовольствием покурил. Настя заскочила неожиданно, сперва растерялась, но потом подошла, некрепко поцеловалась с ним и сразу отпрянула, тогда как ему хотелось подержать ее подольше. Она бросила на постель пластинки, спросила, как он ее разыскал, видел ли мать, привез ли чего-нибудь вкусного. Она загорела, и глаза у нее блестели. Платье с черными продольными полосами как-то струилось, и Костя, любя и расстраиваясь от нее, подумал: «Вот и встретились. Вот так. Фантазер».

— Падам, падам, падам, — пела она. — Не гляди. Сиди так. Еще сиди так. А-а, сиди, не шевелись! Теперь можно, — подошла она в халате.

— Почему ты сменила квартиру?

— Там было плохо.

— Комары?

— Нет. Много народу, эти противные курортники. Проходу нет.

— Какая ты у меня серьезная.

— Падам, падам, падам… — запела и легко закружилась она, по-прежнему не замечая его настроения. — Я ни о че-ом не жалею, — припевала она, играя, — ни о хорошем, ни о плохом. Знаешь почему? — остановилась она и шутливо-пристально посмотрела на него. — Потому, что моя жизнь начинается с ни-им! С тобой, с тобой, — исправилась она и присела к нему на колени.

И он почувствовал, что Настя все-таки соскучилась. Теперь она стада своей, доброй и понятной. Да, соскучилась и кажется не женой, а той Настей, с которой он шел по раннему снегу. Он стал ее целовать, а она говорила и говорила слова песни:

— Когда меня обнимают… и шепчут мне тихо, и шепчут мне нежно…

— Что ты поешь?

— Эдит Пиаф. Гениальная женщина. Не то что ты. Здесь отдыхает грузин, рассказывал поразительные вещи. Можешь гордиться своей женой, я ему нравлюсь. Был в Париже, пе-есен привез! Я попросила у него на вечер пластинку. Она, понимаешь, не пела всякую чепуху, как наши. Она пела только о том, чем жила и что разделяла своей душой, своей судьбой.

— Ты хорошо это сказала, — похвалил он ее. — Тебе самой пришло в голову?

— Какая разница.

— Ну, ничего. Если ты что-то почувствовала, и то хорошо.

— Только, пожалуйста, не учи меня. Лучше поцелуй.

Он посмотрел ей в глаза, поцеловал и еще посмотрел.

— Несерьезная у тебя жена, да?

— Ага.

— Ну и уходи, — притворно сказала Настя и поднялась с колен.

— Поставь пластинку.

Пластинка была парижская.

— Париж, Париж… — вздохнула она с завистью. — Живут же люди… Недаром говорят: «Париж — это бульвары, юмор, прекрасные женщины». И кто-то же ездит в Париж. Повези меня.

«Париж, Париж, — подумал он вслед за ней. — Кто ж не любит Париж. Но, ей-богу, нет у меня сожалений о лете без Парижа. Не тосковал я по чужой славе. Есть что вспомнить о русском лете. Тихий ход у деревни, проулок, женский песенный плач: «За-арыда-ла-а, пошла-а…»

— Съездишь еще… — сказал Костя.

— Куда? В деревню твою?

— Раньше мужики строжились: «Ох, Дунька, ох, испорю я тебя!» Вот так бы и мне.

— Попро-обуй!

— Не могу, — засмеялся Костя, — закон тебя охраняет. Иди сядь рядом.

— Нужен ты мне. Что так глядишь? Не нравлюсь?

— Так себе.

— Подумаешь!

Костя вышел и сел на пороге.

Выло темно.

Утихала дневная жизнь, подступали звезды, но еще кто-то задерживался у моря, купался и обсыхал и, бог знает, не думал ли о своей далекой несравнимой стороне, быть может, о севере, где Костя забывал и юг, и вредную Настю. Настя! Бог с ней. Все это пройдет, кончится, как кончилось лето, а теперь и август, и он будет с ней, и много еще надо ругаться, терпеть и наставлять, да, да, все пройдет, стихнет, и не умолкнет лишь тоска по тем тонким, настоящим минутам, которые были у него в северных полях, на пристани, в поезде и сейчас вот, пока он слушает Эдит Пиаф. Пела она чудесно. Он все понимал, переводил скоро и ясно. Ее обнимают, и шепчут ей тихо, и шепчут ей нежно. Поезд уносит ее и уносит их любовь. Она кричала и плакала, но он не вернулся. Она ни о чем не жалеет, ни о хорошем, ни о плохом, потому что ее жизнь начинается с ним. Она понимает, что без разлуки и огорчений не было бы их любви. И так песня за песней.

Он слушал и думал о себе. Стыдно было вспоминать свои песни. Кого они тронут, кто взгрустнет или вздрогнет на пороге, возле окна, в темноте ночи? А есть же на свете высокое, и оно было, было же в нем: была, была в нем дрожь, были минуты, когда струилось в душе! И верилось: это не напрасно, не бесследно, когда-нибудь выльется. Когда-нибудь…