Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Утром он дал жене телеграмму и пришел на вокзал раньше времени. У касс толпились очереди, всюду — в здании и на уличных лавках — пережидали, мучились, читали газеты. В ресторане не хватало мест. У низких решетчатых ворот еще не пропускали, хотя посадку давно объявили.

«Вот и она где-нибудь толкается в очереди, — подумал Костя, — и может не приехать».

Если бы она приехала сегодня, этим поездом, в 22.15! Не сядет на поезд, то попадет к автобусу в 23 часа, хотя поездом куда проще: добраться от моря до станции, заплатить проводнице и через пять часов быть дома.

Горели в отдалении семафоры. На втором пути зажегся зеленый, а внизу, у блестящих, сходящихся в темноте рельсов, тлели сине-фиолетовые огоньки. Где-то за товарной станцией начинались поля, переезды, глушь. Где-то в северной стороне протяжно гудели электровозы, и где-то там же спешил к югу такой же ежедневный поезд с шестым вагоном.

Поезд опоздал на 10 минут. Костя курил и искал Настю во всех окошках.

Она не приехала.

Он ждал ее и на следующий день.

Август кончался. Костя лениво бродил по городу и жалел, что август кончается. Все его надежды были связаны с летом, с отпуском и поездками, а теперь все кончилось, и чем еще будет красна их жизнь — неизвестно. На севере уже прохладно, ходят по грибы или торчат в дожди у окошка. А юг пока теплый, сухой, и во многие места еще можно бы сходить, если бы она хоть что-нибудь понимала и приехала.

Вечером в душе стало еще острее. Вот ругались, кричали, надоедали друг другу, а уехала, нет ее, и как-то тягостно, никого больше не надо, все плохое забылось, и жутко хочется видеть ее рядом. Он включил магнитофон с джазовыми записями и распахнул все окна. И вдруг завертелся вокруг стола, подпевая, косясь на большое зеркало, мысленно одобряя свою симпатичность, возмужалость в лице и в плечах, тоскуя по девчонкам, которые на него взглядывают в трамваях и на улице. Опять шевельнулась мысль: бросить свою серьезность, быть проще и безалаберней и, поссорившись с Настей, любить других! Жить! Быть легким и веселым! Не теряться и любить красивых женщин, ведь все в жизни проще!

К товарищам он не показывался. Многие отдыхали на море, да если и пойти — начнутся расспросы: был ли в Москве, как фестиваль, кого видел, протолкнул ли песню в кино, и никто не спросит о севере. Как ему хорошо ездилось и сколько бы он еще поскитался везде, если бы не Настя. В чудесные деревенские вечера, когда от далеких голосов что-то ворошится в душе, ему казалось: возьми он ее с собой — и все было бы по-иному.

И тут же вспомнилось прошлое лето. Было же нечто подобное. Разве плохо они сплавали вдвоем по реке? Плыли долго, вся шумная жизнь городов утихала за холмами и поворотами, круглые сутки только поля, вода и редкие пристани. Она уставала от пассажиров, дулась и молчала, не сходила на пристанях — и напрасно: нет уже солнца, еще светло, но серо, — по-вечернему плещет под лодки вода, косят и возят с острова зеленое сено, визжат дети, у самой воды женщина ставит стожок. Гудит пароход, а ты бы рад остаться на берегу, пожить и потом — дальше, дальше… А если и выходила, садилась на камень и злилась. На кого, за что?

И он знал: пройдет время — она будет дорожить теми днями, но ему никогда об этом не скажет. Костя дразнил ее зимой:

— А все-таки тебе понравилось на реке, да?

— Нисколько. Ты вечно все испортишь.

— Но ты же вспоминаешь?

— Ой, вспоминаешь, — улыбалась она. — Много с тобой навспоминаешь. Оставил меня, а я в Саратове две ночи мучилась у касс.

— Сама виновата.

— Ничо, ничо, — говорила она. — Ничо. Я теперь тоже поеду куда захочу. Одна.

— Ты сама-то знаешь, чего хочешь?

— Забыла я тебя спросить.

Она отворачивалась к стене.

— Ты уже спишь? — трогал ее Костя. — Или это означает: уходи, я тебя ненавижу? А?

— Отстань от меня! Уже все?

— Да все. Не вынуждай меня!

— Вот смотри, если ты несерьезная, на три ты уже смеешься. Смотри: ра-аз, два-а…

— Ой ты-ы, — смеялась она и закрывала лицо ладошками. Потом кривила губы и притягивала к себе. — Поцелуй меня. А, я хочу хорошо.

— Горе с тобой.

— Ты ужасен. Тебе плохо со мной, да? Поищи себе лучше! Тебе надо бы тоже быть попроще, слишком уж умный. Сиди, Настя, слушай его, жди, пока он напишет гениальную музыку, а потом стирай носки, а ему пеленки!

— Кому пеленки-то?

— Не прикидывайся, понимаешь, что это не вечно.

— Хоть бы скорей.

— Только и слышишь: «Ах, написать бы гениальную вещь!» Ну и пиши, раз ты гениальный! Ты просто сам не знаешь, чего тебе хочется.

— Может быть.

— И никогда ты ничего не напишешь. Только критиковать умеешь. Те, кого ты критикуешь, хоть и плохо пишут, зато живут прилично.

— Надоела ты мне.

— Ну и убирайся.

— Не кричи.

— Убирайся и ищи себе равную, н а с т о я щ у ю!

— Ах, какая ты дура! Какая ты баба.

— Ну и катись!

Иногда и Настя менялась, отчего-то расстраивалась.

— Уедем отсюда, — говорила она. — Миленький, ради бога, куда-нибудь! Не хочу я ничего.

А через неделю он ей напоминал, и она пугалась. Как же она оставит привычное, подруг, маму, этот городок без зимы, зачем же рваться им куда-то, если все считают за счастье жить на юге.

Оба они ждали весны.

«Скорей бы, что ли, — думал Костя. — Разъедемся, и все переменится. Ох и погуляю!»

И вот он снова здесь. Каждый вечер приходит на вокзал, выкуривает несколько сигарет, высматривает ее и возвращается один. В последний раз он заметил ее в тамбуре, нарочно не побежал к подножке и все следил, как она движется к выходу, спускается, переходит к перрону, загорелая, модная. Вот сейчас он ее увидит и поцелует.

Откуда-то выскочил мальчик, и она, освободив руки от сумок, присела к нему, нежно и певуче вскрикнула:

— Сыночка моя, пришел встречать, родненький мой! Ох ты, мой маленький, мама так соскучилась, моя сынулечка, моя лапочка. А где папа?

— Вон, — показал мальчик на толстого мужчину, искавшего ее в другом вагоне.

«Не она… И это не она…»

Почему-то часто шли поезда. И с юга и с севера.

Уехать! Уехать — и все.

Он представил себя в поезде. Он представил себя одиноким и грустным. Было бы это рядом, он бы прыгнул в трамвай и приехал к Вере. Она бы вышла, глянула и не сказала ни слова. Все ясно.

«Фантазер, — усмехнулся Костя в троллейбусе. — А что было бы дальше?»

Попутки не брали, и он долго шел пешком. Под станцией его подхватил молодой шофер.

— Мне на море, — сказал Костя.

— Садись! Только я по пути заскочу на хату, бабу возьму. Тоже на море хочет.

— Это далеко?

— Не-ет, налево от дороги, километров шесть.

Как только шофер заговорил, ехать стало не скучно. Рассказывал он забавно и очень откровенно. Оказывается, он служил в армии в Иркутске, познакомился там со своей рыжей женой, потанцевал два вечера и расписался, перешел к теще, но не поладил, кинул в нее как-то баян и не пришел ночевать, а на другой день позвал женушку на свою родину к югу.