Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— Миш, ты как девочка, честное слово! Аж стыдно за тебя. Никогда не ожидала. На сцене такой бравый был, а тут… Выпьем, держи! Из кружки, мы из кружки пьем. Ну и Варька обиделась, беда с тобой. Мальчик ты мой.

— Кто-о?

— Мальчик, кто ж еще. Не Гошка же… По всей, по всей.

— Может, пополам?

— Я уже выпила.

Одна ее рука лежала у него на груди, другой она подавала ему кружку.

Он выпил и закусил огурцом. Протянул Оньке кружку, она взяла его руки в свои.

— Холодные они у тебя, — сказал Мишка.

— Сердце зато горячее.

— Ты мне что-то хотела сказать.

— После, после…

— Уходим.

— Оньк! — раздалось в комнате. — Где ты, не ушла?

— Тут я, отвяжитесь.

— Пошли.

— Сейчас, я оденусь.

Мишка подождал ее за воротами. Деревня спала и тревожила.

Онька вышла, подхватила его под руку.

— Завтра все знать будут, что я с тобой шла. Ах, да кому какое дело! Думать да переживать. Не мы первые, не мы последние.

Окна сливались с ночью. В воротах, без слов, Онька подтолкнула его вперед. Тихо отворила сенные двери. Говорили они уже шепотом.

— Что ты мне хотела сказать?

— Я-то? — приблизилась она. — Чо бы ты хотел? — все нежней и откровенней говорила она. — Ты тоже мне обещал чо-то…

— Не помню…

— Ладно, не будем. Эх, — почти шепотом сказала Онька, — не красота меня сгубила, меня сгубила простота… Такая я невезучая.

Что-то печальное и хорошее случилось в эту минуту с ними. В молчании, нежно, просяще повернулась она к нему, как-то взглянула на него томительно долго, сердечно и слабо, попросила глазами поцеловать ее. Ничего не осталось от прежней Оньки, которая недавно дурачилась и плела что попало под Вариным окном и в сенках. Стояла перед ним нежная и несчастливая женщина и молчала, грустно просила обнять ее. И не дождавшись, не вытерпела, сама туго прислонилась к Мишке, сжала руку.

Тогда он поцеловал ее, и она бережно, благодарно, с мудростью своего возраста обняла его голову руками и поглядела опять. Потом, не выпуская его руки, на цыпочках пошла в избу.

В первой комнате кто-то спал у стены.

— Не спотыкнись, — шепнула Онька. — Мать спит…

В ее комнате чуть-чуть светилось окошко.

— Снимай плащ, у нас душно.

Мишка зашуршал плащом, отдал ей. Он ее почти не видел, она крадучись ходила туда-сюда, наконец села возле него.

Теперь даже у нее не находилось слов, смелость прошла, как хмель.

— Ой, как устала я! — сказала она.

— Отчего?

— Сама не знаю.

Они близко склонили головы и так сидели, перешептываясь.

За окном шумел ветер, хлопала ставня. Дождь плескался в палисаднике и по крыше, сочился в сенки с земляным полом. В это время постучали в огороде в окно.

— Оньк…

Онька сдернула занавеску и взглянула в огород.

— Оньк… Это я…

Мишка узнал Колю Агаркова.

— Выйди на улицу. Чо-то скажу.

— Ты чо, пьяный, чо ли? — полушепотом сказала Онька. — Я тебе чо говорила. Нечего шнырять, бесполезно. Иди, а то оденусь и покажу дорогу.

— Ну Онь…

— Онька! — проснулась мать в кухне. — С кем ты там разговариваешь?

— Спи уж! Заснула — так спи.

— Онь… — молил Коля с огорода. — Я тебе все объясню.

— Ты корову так и не подоила? — спросила мать.

— Подоила, подоила. Вот привязался, — сказала она про Колю, обулась и вышла во двор.

Мишка сидел. Потом тихонько встал, поискал впотьмах плащ, не нашел и наконец осторожно пробрался в сенки. Онька как раз накидывала крючок.

— Куда ты?

— Я, пожалуй, пойду.

— Кого ты испугался?

— Ты пьяная.

— Нимало. Тебе бы быть таким пьяным, как я. Ты меня тоже пойми, — как-то робко, обидчиво попросила она и склонилась головой к его губам.

«Отчаянная…» — подумал Мишка.

— Миш, — сказала Онька.

— Ну…

— Ничо. Так просто. — И, вздохнув, поцеловала его, спросила: — Тебе плохо со мной. Я тебе не такая?

Утром на сушилке Мишке было совестно встречаться с ней. Она же везде попадалась ему на глаза, отовсюду слышался ее смех, и это было как наказание. Он уже морщился… Все вчерашнее, сокрытое ночью, теперь на людях вспоминалось иначе. Он ходил как потерянный и смотрел вниз.

На стан он вернулся под утро. Рассветало, зябко тянуло с речки, и, наверное, видели его изо всех окошек, и ясно было, от кого он идет, завернувшись в плащ, вялый, ко всему равнодушный. Не он ли еще в первые дни, идя за отставшей Варей, воображал о полуночных свиданиях с шепотом, с волнением от слов и взглядов?

На стане уже проснулись дежурные повара, помешивали и пробовали у костра суп в котле, намеренно и, кажется, презрительно не придавая значения Мишкиному появлению в такую рань. Среди них была Нина. Мишка перетерпел стыд, сначала раскаялся, но все то же, начавшееся еще с вокзала, непоправимое чувство деревни, ее глухая старинность, во всем свое, особое отношение к заманчивой из-за отдаленности жизни тут же успокоили Мишку. Заснул он сразу и видел во сне Оньку, дорожил ею, а проснувшись, вспомнив, поморщился. Ни в комнате, ни на улице никого не осталось — студенты давно отправились в поле, а ведь еще прошлым утром будили его девчонки: «Мишенька, завтрак! Вставай, Ми-иша!»

Наступило отчуждение.

Онька же выглядела как ни в чем не бывало.

Как она довольно оборачивалась к нему, опираясь на деревянную лопату, нашептывала Варе, словно только того и желая, чтобы все знали о них! Как кричала она на шоферов, как ее шутя валяли на куче зерна, и она болтала ногами, прося помощи: «Ой, мамочки, ой, мамочки!» Как противна становилась она ему тогда, и не было спасения от нее, всюду была она, она, она.

«Да не смеется ли она надо мной, — злился Мишка. — Не притворялась ли она вчера? Непохоже».

— Миш, ты чо это сегодня такой кислый? — обратилась она издалека, улыбаясь широким ртом, и деревенские женщины понимающе сощурились на нее и потом на него. — Чо ты, Миш, — успела она сказать мимоходом в воротцах сушилки, — я тебе надоела уже? Ты серчаешь на меня? Недоспал?

И, отдаляясь по улице, лихо запела:

Он опять с наслаждением отдался работе: сопровождал на машине зерно, ссыпал на склад картошку, развозил на лошадях обеды по далеким бригадам.

На другой день она подсела на телегу, все еще никак не принимая его хмурого, молчаливого вида, спросила:

— Скажи, чо ты на меня дулся?

— Когда?

— Вспомни.

— Нечего трепаться.

— Надулся, как сыч, ходит, не разговаривает, не здоровается. Радуйся на него.

— Ну и ведешь ты себя…

— Как?

— Так.

— Уж и посмеяться нельзя? А может, мне хорошо. По крайней мере, не строю из себя…

— С шоферами на зерне валяешься, — будто с обидой сказал Мишка.

— Я не виновата, чо они такие. А ты и заметил уже. Ладно, я теперь умней буду. Ты обиделся?