Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Мишка молчал. Нечего было сказать, и упрекал он ее просто так. Со вчерашнего утра он вдруг растерялся и сам не знал, чего ему хочется, и винил то себя, то Оньку. Хоть садись на попутку и уезжай домой!

— Быстро же ты переменился, — сказала Онька, спрыгивая с телеги. — Подумаешь! Ну и ладно…

Мишка хлестнул лошадей.

Она забралась в чащу леса. Обида давила ее не оттого, что она полюбила этого городского парня, она, может, и не любила его так, как могла полюбить, но ее обижал теперь человек, чем-то похожий на выдуманного ею еще девочкой, еще в школе, когда она читала книги и вздыхала в кино. Всегда окруженная ухажерами, всегда веселая и вольная, она скрывала свою тоску, и никто не знал, как она нарочно шла стороной из клуба и будто шептала в темноте губами: «Позови, обними, скажи нежное, не побоюсь, приду куда хочешь». Когда он ушел от нее, она долго лежала с открытыми глазами и сердилась, сердилась то на себя, то на него. И в лесу она сердилась на себя, не смогла она повести себя иначе, открылась вся сразу, с первого вечера, с первых слов и ничего не оставила ему для тайны, хотя самого главного-то он и не увидел.

А Мишка в это время дергал за вожжи и думал обо всем с утренней трезвостью. Было и стыдно и досадно, но он ничего не мог обещать Оньке. Ничего на будущее. Он считал себя в этой деревне временным, и Онькины надежды были напрасны. Издалека он жалел ее, вспоминал просящие глаза, вздохи и ласковые руки и несколько раз пытался вернуться, чтобы посадить рядом с собой на телегу. Но рядом с нею он бы еще крепче думал о Варе. И когда Мишка думал о Варе, ему казалось, что он не уехал бы из деревни никогда. Был он еще неопытен и горяч, жил мечтами и видел все на свой лад.

Все же он поворотил и повстречал Оньку на дороге. Она шла впереди, уже близка была деревня. И как же печально, одиноко она шла!

«На сколько она старше? — почему-то подумал Мишка. — Наверное, ненамного…»

Онька слышала стук телеги, сошла с колеи на траву, не оборачиваясь.

— Садись, — поравнялся он с нею и придержал лошадь.

Она не показывала глаз и молчала.

— Садись, Онь…

— Ладно, я пешком.

Лошадь нетерпеливо дергалась, телега медленно подавалась вперед. Онька не догоняла.

— Ну садись, Онь…

— Да чо уж… — глухо выдавила она и поднесла руку ко рту.

Еще утром пересыпал дождь, а к ночи подморозило, похолодало в полях и остро почувствовалось, что осень кончилась. Наставало прощание с деревней.

С Онькой он больше не встречался. В этот последний вечер он ехал на машине с Варей. Они высоко лежали на зерне, повернув лица друг к другу, и Варя потихоньку пела, Мишка молчал. Наверное, ни с кем еще не хотелось ему так заговорить, как с ней, и он не смел. Была она ему интересна, и думать о ней засыпая или в одиночестве на тихой дороге было приятно. Варя не походила на Оньку. Но порой и Варя казалась ему молоденькой девчонкой, у которой все нехитро и беспечно в жизни и которая многое принимает по-деревенски прямо и с насмешкой. Иногда же — в поле, на улице, возле сельпо, — если они невзначай, но не случайно переглядывались и она торопилась уйти, Мишка любил в ней неразгаданность, опять, как тогда по дороге из лесу, суматошно мечтал, но не отзывал ее, не стучал в окно, а время шло в одиночестве.

— Чо так смотришь? — сказала она на машине.

— Смотрю, какая ты.

— Обыкновенная.

— В клубе сегодня танцы. Не хочешь?

— Нет. Нечего мне там делать.

— Почему ты всегда в стороне?

— Нимало. Где все, там и я.

— В клуб не ходишь.

— Чо там хорошего. Отбегалась.

— Приходи сегодня. Мы завтра уезжаем. Не скучно будет без нас?

— Смотря кому, — улыбнулась Варя.

«Все знает, — огорчился Мишка. — Онька ей растрепала».

— А что, если… — сказал Мишка, сгорая от стыда. — Варь… Что, если… я зайду к тебе?

— Во-он чо, — засмеялась она. — Да у меня мужик есть.

— Шутишь.

— Пра-авда. Хоть у Оньки, спроси.

— Онька такая, что и соврет.

— Ей врать неинтересно. Зачем ей врать? Да, — вспомнила она, — чуть не забыла! Она еще так просила, смотри, говорит, не забудь, а я и забыла. Записку тебе передала, не думай, я чужих не читаю.

— Кто? Какая записка? — тупо отговаривался Мишка, бледнея.

— Онька, кто-кто! — крикнула Варя и постучала по кабине. — Останови, Гошка, я слезу! На, возьми…

Гошка высунул голову, глядел, как она лезет через борт, стыдится.

— Отвернись хоть… Вылупился.

— С каких это пор ты запрещаешь?

— И-и, — обиделась и покраснела Варя. Гошка выпрыгнул из кабины, протянул руки:

— Давай! Прыгай на меня.

Он поймал ее на лету, прижал и понес по дороге, поставил вдалеке. Она билась в его руках и просила. Он ей что-то сказал.

— Найдешь себе, — ответила она ему, взглянув на Мишку, и пошла домой.

Мишка спрыгнул, машина тронулась, и он стоял, стоял на дороге, провожая взглядом Варю. Она шла к огородам, пригнулась у прясел, присела и обернулась, вдруг надолго задержала свой взгляд, пошла по чужим грядкам к себе и у сарая опять стала, проверила, что ли, не следят ли за ней, и, кажется, откровенно, с обещанием вскинула руку. Он чуть не бросился следом за ней. Прохладно светило солнышко, голы и серы были места за околицей. Осень прощалась с деревней.

Онькина записка лежала в кармане.

«Вот наказание… — злился он на Оньку. — Впутала, впутала».

На стане был готов ужин. Студенты торопились: последний вечер, последняя ночь на приволье, суббота, клуб, танцы. Во дворах доили коров.

Похлебав борща, он пошел в деревню. Подмораживало.

«А ведь и правда, — подумал он, — последняя ночь в деревне. Ничего и не было, а долго буду вспоминать эту осень».

Вернулся, пошарил в кармане, вынул Онькину записку.

«Приходи, как стемнеет, — заранее отгадывал он. — Я обожду у ворот, никто знать не будет».

У костра пели ребята.

«Вот пристала, — подумал он. — Варя, может, уже сто раз хотела встретиться, но не напишет же, не такая. И не скажет даже, только во взгляде промелькнет какой-нибудь намек, как хочешь, так и понимай…»

Он подсел к лампе.

«Миша, — писала Онька размашистым почерком, — ты меня извини, что я передаю записку с Варей, не подумай ничего лишнего, я сама передать не посмела, а больше не с кем было… Я так сказать не смогла бы, я как увижу тебя — не знаю, куда глаза девать, не смотри, что я смеюсь да улыбаюсь тебе… Я знаю, Миша, меня не обманешь, тебе нужен другой человек, а я, дура, переживаю, когда мне давно ясно, что я нужна тебе просто так, по настроению. Раньше со мной такого не было, может, и не такие парни попадались, а ты как ушел тогда, я до утра не спала, все думала, чем ты поглянулся мне, прости, что я опять набиваюсь со своим бабским сердцем. Села писать тебе со злостью, а рука не выводит слов, вижу тебя, ты такой хороший, добрый, не то что некоторые, и ты завтра уедешь, может, и не свидимся никогда, но ты, Миша, долго будешь в моей памяти, хоть ты и помоложе меня и мне не след бы за тобой убиваться, ну что ж, в жизни всякое бывает. Мне обидно, что ты даже не считаешь нужным посмотреть на меня, обходишь стороной, потому что ненавидишь, правильно делаешь, я сама виновата, первая начала. Давай не будем злиться, останемся хорошими друзьями. Я знаю, я тебе противна, но ничего, я больше к тебе не подойду, будь спокоен, а меня, конечно, еще раз извини, ты ни в чем не виноват, это я, дура, виновата. Мне, думаешь, не хотелось бы как лучше? Все, я написала от чистого сердца. Счастливо тебе доехать и найти хорошую девочку. А на меня не злись. К сему Оня».