Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Он полежал, захотелось покурить, и не у кого было попросить сигарету — ребята толкались во дворе. «Он письма читает», — сказал кто-то ехидно и, конечно, о нем. Что было делать? Он вышел.

Как и раньше, вспоминая ее, и вот теперь, думая о ней в связи с запиской, он временами испытывал к Оньке что-то похожее на нежность, на сочувствие, но на людях, в открытом месте, не смог бы обещать ей долгое и верное, быть с ней изо дня в день — нет, нет и нет. Сейчас она стала ему дорога и близка, и он мог бы пойти к ней, наговорить всякое) и все было бы искренне. Он бы обнял ее, сказал бы, как она хороша, как нельзя ему без нее, а назавтра… Что стало бы назавтра? Не то же ли самое, что и две с лишним недели назад?

«Сам я еще не пойму ничего. К Варе хочу».

— Чо стоишь? — окликнули его, и он узнал Колю Агаркова. — Пойдем в баню!

— Кто ж в клубе-то играет? Спины потрем друг другу.

— Пошли!

— Под радиолу. Свет подключили. Пошли попаримся.

Мишка побежал в дом, похватал мыло, полотенце, мочалку и выскочил к Коле.

— Веник есть?

— А как же! — сказал Коля. — Сейчас напустим пару, эх!

«Ну и отлично».

— Варька молоко цедит, — сказал Коля, когда они появились возле ее окон. Высоко подняв над крынкой ведро, Варя переливала молоко. В склоненной ее голове и задумчивости было что-то домашнее, обычное… — Значит, вас завтра угоняют обратно? — спросил Коля. — Да, при вас было веселее. Я вообще люблю веселых. Я такой человек: горе горем, а на людях как ни в чем не бывало. Иной раз и над собой посмеюсь. Когда-то дал волю, рост маленький, ну и пошло. А я не обижаюсь. Я и на тебя не обижаюсь, — сказал он вдруг. Мишка недоуменно приостановился. — Я такой, я не обижаюсь, — повторил Коля.

— Ты о чем?

— Да чо ты с Онькой. Ты мужчина, тебе простительно, это ей непростительно, а тебе можно.

— Вот ты о чем, — догадался Мишка.

— Я посмотрел, посмотрел, — рассуждал Коля, быстро шагая впереди, — да и плюнул. Эжлив она чо-то выкамаривает из себя — будь здорова, не заплачем. Я парень простой, пусть у меня там рост маленький, в армию не берут, меня тоже не в капусте нашли. У нас сначала получалось с ней неплохо, а потом смешки пошли. Да провались ты! Но ты не думай, я на тебя не обижаюсь, это я так чо-то, кому-то же надо выложить. Не серчай на меня. Наверно, и правда: сердцу не прикажешь. Вот и баня.

Бодрыми смешными шажками он проскочил двор, кликнул хозяйку, предупредил, кивнул Мишке.

Потолок был низок, и пахло сырыми досками.

— Раздевайся! — пригласил Коля. — Сейчас плеснем ковшик, зашипит, и порядок! Я как бываю в городе, всех стариков пересиживаю. Попаримся и в клу-уб.

Он зажег лампу.

Когда они вышли, прохладно веяло ночью, а небо было без звезд, мутновато-белое, и Мишка что-то почувствовал остро и сладко, а что — не знал.

Вот ночь, они идут из бани, горят окна, торопится в клуб молодежь. Все обычно, а между тем в душе каждого таится что-то глубокое, то стихает, то наплывает вновь. И у него сейчас томится все сразу: и восторг, и печаль, и ласковость, и деревня, и Коля, Онька, Варя, все, все его мысли в эту тягучую дымно-желтую осень, и опять Варя, отъезд, долгие неизвестные месяцы дальнейшей судьбы, воспоминание об осени, об улице, об окне, в котором он часто видел ее, Варю… Мечты!

Они прошли мимо, на этот раз комната пусто светлела, и, будь Мишка один, он постоял бы тайком в стороне, дождался, пока она появится, чтобы поглядеть на нее.

Коля пригласил его к себе. Они выпили, Коля быстро захмелел, кричал: «Друг! Не обижайся на меня за Оньку!» — звал в клуб, просил писать письма.

— Нравишься ты мне, — обнял он Мишку. — Молчишь, но знаешь много.

«Варя…» — находило на Мишку, и хотелось бежать к ней, отворить дверь, и чтобы она кинулась навстречу, все понимая.

— Прости, Коля, — в приступе сказал он, — прости, но мне надо в одно место. Если ничего не будет, я вернусь!

— Она в клубе, наверно, — скрывая ревность, сказал Коля.

— Она в клуб не ходит.

— Еще как!

— Совсем не то, Коля. Совсем не то, о чем ты думаешь.

Едва он поравнялся с ее окном, стало стыдно и отчаяние пропало. Он побрел назад. На стане горел костер. Нина кидала в воду очищенную картошку и пела. Студенты ушли в клуб. Он лег на топчан.

«Еще косою острою…» — неслось от костра.

Все-таки хорошая была песня. Под эту ночь, под разговоры и мысли. «Пойти, что ли, посидеть возле Нины. Обиделась, не прощает».

— Что ты на танцы не пошла? — вышел и спросил он ее. Она не ответила. Он снова заполз на топчан, откинулся на спину.

И незаметно уснул.

Снилась ему Варя. Она просила его снять сапоги и говорить тише, с опаской указывая пальцем на окно. И сама подошла к нему.

И он вздрогнул, проснулся.

Проспал!

Ах, все проспал, уже утро, ребята шумят и, кажется, собираются к машине. Он проспал и уже не успеет, уже не будет вечера, не прийти к окну, и ничего не случится, никаких воспоминаний не оставит о себе, не прокрасться к ней, не стукнуть в окно! Как же он проспал, боялся, не заснуть бы, и заснул?!

— Который час? Утро?

Нет, догадался он тут же, ребята только вернулись из клуба и доедали холодную картошку.

И, легко вскочив, причесавшись, отрадно, как будто его ждали, выбежал на улицу, пошел к ней.

По деревне стлалась лунная полоса. Еще горячий ото сна, Мишка углублялся в конец улицы, все думая и думая о Варе.

Он прошелся в самый конец, постоял у леса, замечая на ветках снежный пушок, подумал о зиме в этом селе и поворотил обратно, мимо темного Онькиного окна.

Едва подошел к Вариным окнам — опять засомневался. Он перебежал двор и стал у двери, прислушиваясь. Донесся скрип деревянной кровати.

«Неловко, — подумал он, — ночь, не поймет».

Он стоял минут двадцать.

Потом осторожно, с задерживающимся дыханием поторкал пальцами в дверь.

— Варь… Это я.

— Чо тебе здесь ночью делать, кто это?

А кто он ей?

Голос был уже от окна, по-видимому, она встала и смотрела во двор.

Мишка проклял себя. Как-то по-мальчишески стыдно, неприятно. Кто он такой и кто она ему, ведь не поймет, не откликнется и грубо прогонит, а как бы хотелось, чтоб вся оживилась, будто ждала уж с каких пор, ждала этой одинокой немой ночи, ждала стука и звала как своего, как в песнях поют, да, да, как в песнях, как еще не было ни разу в жизни и как он лишь сочинил, бредил ею в полусне, в частые свои думы о ней, о чем-то совершенно близком, вечернем!

Чуток был Мишка в эти минуты, и даже интонация, скука в голосе ранили его, и он бы ушел, но что-то удерживало его.

Он помялся и глухо, неуверенно сказал:

— Свои.

— Какие еще свои? Свои все дома.

— Выйди на минуточку. Очень прошу.

— А кого надо?

— Варю.

— Она уехала в Северное. Кому надо Варю — пусть днем приходит. Чо за свидание ночью?