Константин Лордкипанидзе - Избранное

— С каких это пор, Эремо, я стал твоим приемным сыном? Дай хоть мне взглянуть на ту бумагу.

Эремо сразу понял, что парень слышал его перепалку с сотским, и сейчас моли бога, Эремо, чтобы он послал тебе крепкое терпение… А за ласковым словом духанщик в карман не полезет.

— Сядь, Меки, спокойно выслушай меня, — смиренно попросил духанщик.

— Меня на собрание звали. Вот я и пойду. Что — не имею права?

— Если хочешь, сынок, ступай. Воля твоя, я не хочу быть тебе помехой, делай, как тебе лучше… Об одном только попрошу: сбегай сперва домой, скажи Машико — пусть принесет твой документик… Ты его хочешь посмотреть? Так ради бога — покажу. Почему не показать! Скрывать мне незачем. И стыдиться нечего. — Эремо привстал, потрепал Меки по плечу. — Думаю, неплохого парня я усыновил, а?

Ласковый, отеческий голос духанщика обескуражил Меки, и рука с мечом, которую он поднял было на своего хозяина, опустилась. «Неужели у него правда есть такая бумага?» Меки и не верил и верил в это. Его начали терзать сомнения, они сломили его, отняли половину сил, приглушили впервые вспыхнувший в душе огонь непокорности.

— Садись, дружок, садись, — повторил Эремо и подвинулся, уступая ему место у огня.

— На собрание зовут, — буркнул Меки, злясь на себя за робость, за то, что сразу пропали куда-то все дерзкие слова, которые он собирался сказать хозяину.

— Не спеши, успеешь, — еще ласковее продолжал Эремо. — Я не запрещаю тебе идти на собрание. Но мне очень обидно, что тебя за человека не считают. Почему это не зовут тебя, когда собираются заправилы? И как они смеют называть тебя батраком? Я же тебя от родных детей не отличаю. Правда, бывает, дам и подзатыльник. Ну и что? Это дело житейское. Коция мой постарше тебя, но и ему от меня частенько достается.

Эремо хватил через край. Это бесстыдство, эти лицемерные, медоточивые слова снова вывели Меки из себя.

— Врешь! Ты… ты — оборотень! Оборотень, а не человек! — Меки вскочил и заметался по духану, натыкаясь на стулья, на прилавок, и под конец опрокинул стоявший совсем в стороне, у окна, большой глиняный кувшин. Кувшин не разбился, но из его горла шумно хлынула густая темно-коричневая, почти черная хванчкара — краса и гордость этого заведения.

Эремо и бровью не повел, — только искоса взглянул на дрожавшего от волнения парня, потом неторопливо подошел к окну и поднял кувшин.

— Теперь ты зовешь меня сыном! — набросился на него Меки, но духанщик играл в свою игру. Он молчал и даже блаженно улыбнулся, когда опять подсел к жаркому огню камина.

Молчание и эта улыбка еще больше распалили Меки.

— В щепки разнесу этот проклятый духан! — взревел он, хватая трехногую табуретку. — Все разнесу! Вдребезги!..

Эремо по-прежнему сидел словно глухой. Это совсем свело Меки с ума. От ярости на глазах у него навернулись слезы.

— Молчишь? А еще называешь себя честным человеком! Говори что-нибудь, чтоб тебя!..

Меки хватил табуреткой об пол и, не помня себя, выбежал из духана.

На улице бушевал ливень. Придорожная канава вспухла мутной бурлящей водой, поток хлынул во двор Георгия Джишкариани. Георгий и его жена, мокрые до нитки, пытались остановить воду, завалить промоину какими-то ветками и землей.

— Эй, Меки, будь добр, помоги! — позвал Георгий.

Но Меки даже головы не повернул — метнулся по лужам мимо и мгновенно исчез за звенящей, хлынувшей с неба стеной ливня. Он и сам не знал, куда бежал, куда спешил в такой дождь. Опомнился, когда вдруг увидел, что одна нога у него босая, — где-то в луже остался размокший чувяк. Остановился посреди улицы и, скинув второй чувяк, как пьяный пошел дальше. Укрылся он под навесом кузницы. Через минуту сюда забежали переждать дождь несколько крестьян из Заречья, и Меки тотчас же ушел: ему никого не хотелось видеть.

Смеркалось, ливень стал утихать, и сердце Меки снова охватила жестокая, непроглядная тоска. Куда идти? Не бродить же до утра в этой промозглой тьме! Вернуться бы в духан, погреться у огня! Но нет, не примет его теперь Эремо. «И зачем я рассердил хозяина? Что я наделал!..»

Вдруг Меки вспомнил: ведь в кармане у него целая куча денег! С деньгами совсем другое дело! Деньгой и тоску можно разогнать!

Перебежав через висячий мост, он бросился к красной столовой. Сначала поглядел в светящееся окошко, потом осмелел и отворил дверь.

Дахундара зарывал сухую, как щепка, тарань в раскаленные уголья и с грустью поглядывал на пустой кувшин. Денег нет, в долг — не верят! В этот ветреный и дождливый вечер внезапно кончилось все его неустойчивое благополучие. Правда, есть у него еще огонь в очаге, но он-то и возбудил в Дахундаре страстное желание выпить. Тарань испеклась. Дахундара содрал с нее подгоревшую шкурку и стал нехотя, безо всякого удовольствия, жевать. В эту минуту и ввалился в лачугу Меки с небольшим бурдюком под мышкой. Дахундара глазам своим не поверил — Меки с бурдюком вина.

— Нам все равно уже ничего не поможет! Выпьем! — с напускной веселостью воскликнул Меки, доставая из-за пазухи холодную кукурузную лепешку и куски сулугуни. — К черту быков и того, кто их выдумал!

— Ей-богу, брат, я точно в сказке! Ты прямо как добрый дух появился в моей хижине! — Дахундара подтащил скамейку к огню, потом ткнул приятеля пальцем в грудь — слева, где находится сердце: — Прошло?

— Прошло, — улыбнулся Меки.

Дахундара не заметил, какая тоскливая это была улыбка.

— Молодчина! — сказал он. — Тогда давай сделаем одно дельце.

— Какое дельце?

— Дай-ка твой мешочек… Возьмем отсюда пять червонцев и дадим кому-нибудь взаймы! Хорошие проценты получим, приятель!

Меки махнул рукой:

— Какой из меня ростовщик?

— Беру все хлопоты на себя! — Дахундара потрепал его по плечу: — Я сам найду, кому в долг дать. Деньги твои верну, а прибыль мне. Идет? Что тебе — жалко, если я малость подзаработаю?

— Возьми. — Меки достал мешочек и отсчитал могильщику пятьдесят рублей.

Этой ночью Меки впервые в жизни напился.

До самого рассвета они пьянствовали в хижине Дахундары, а потом заставили шарманщика Сулико запрячь дрожки и покатили опохмеляться в Маглаки. Здесь они пробыли весь день, переходя из духана в духан. Меки сам пил мало, но зато угощал каждого встречного.

— Пей, брат! Раз в жизни и хромой лезгинку танцует! — выкрикивал он, пригоршнями доставая из карманов деньги. — Что, Даху, значит, мы обезьяньей породы, да?

— Воистину, друг, воистину! — едва ворочая языком, подтверждал Дахундара.

— Ну, так о чем нам еще печалиться? Пей!

— Дай я тебя поцелую, Меки!

— А разве обезьяны умеют целоваться, Даху? — и Меки, усмехаясь, оттолкнул потянувшегося к нему для поцелуя приятеля.

Дахундара обиделся:

— Брезгуешь? Обзавелся деньгами и нос задрал?