Константин Лордкипанидзе - Избранное

— Поцелуи — бабье дело, Даху! Ты же сам говорил мне. Наливай! По земле хожу, дрихти-таро! Вот и не тужу, драхти-таро!..

К ночи ливень разошелся во всю свою разбойничью силу, он разом потушил и без того редкие керосиновые фонари на улицах Хони и разметал всех прохожих и проезжих по подъездам и подворотням. И только один фаэтон с поднятым верхом с трудом продвигался по узкой улице, похожей сейчас на бурную горную реку. Вода сверху, вода снизу, и шумела она так, что не было слышно ни колокольчиков на сбруе, ни хриплого дыхания загнанных лошадей.

Должно быть, извозчик не впервые ехал этой дорогой, в кромешной темноте он безошибочно объезжал глубокие выбоины, находил невидимые повороты и затопленные мостики. В такой потоп только сумасшедшие запрягают лошадей, но как откажешь Дахундаре, шутка ли, он целый рубль обещал за одну поездку. И не медью, а серебряный. Откуда они у него такие новенькие, сверкающие? Что-то подозрительно быстро разбогател голодранец.

…Меки на одном боку уже выспался, но вино еще не отпустило его, слишком много было выпито со вчерашнего утра. Пришла беда, не видать ему в жизни белых сванских быков, не ходить ему за плугом по своей борозде, а Дахундара другого лекарства от горя и тоски не знает: выпил хорошенько — и море по колено.

Таскал его Дахундара из духана в духан — и на плоту они гуляли у духанщика Сулико, и в погребке «Не скучай». Меки жадно накинулся на вино и, когда захмелел, сразу вырвался из упряжки — черт с ним, пропадать — так на полном скаку, и он пел и плясал и под шарманку, и под дудку, а когда музыканты уходили, Дахундара подыгрывал ему на табуретке. С кем-то Меки целовался, кому-то клялся в вечной дружбе и верности, а какому-то старичку, рыдая у него на груди, — напрашивался в сыновья.

И он угощал, и его угощали.

Туман, туман, все как в тумане…

Сам себя не узнает Меки — никогда не видел он себя таким. То он вдруг сорвется со стула, а почему и зачем — уже не помнит. То подолгу смотрит в одну точку, а там ничего нет, пустота… А как не вовремя и непонятно исчезают слова: собрался что-то важное сказать человеку, а губы молчат.

Пока ехали в фаэтоне, Меки немного пришел в себя, но душа его этому не обрадовалась — он сразу замкнулся, перестал отвечать на вопросы Дахундары и даже не спросил, куда они в такой потоп спешат. Ему уже было все равно, куда дотащит его эта колымага и где его застанет утро, лишь бы сейчас не возвращаться в деревню. Таким он вернуться не может — потом, потом, через недельку или две, когда сердце немного смирится.

А Дахундара борется со сном, не приведи господи проехать мимо того дома. В такой ливень это не мудрено. И тогда прощай, праздник, — то, что задумал Дахундара, венец всему веселью. Меки он пока ничего не сказал, может, в доме мадам Тасико мамзели уже заняты. Так зачем напрасно разжигать парня?

— Знаешь, дорогой, как я люблю в такую погодку ездить в фаэтоне? Сидишь себе как князь под верной крышей, а сверху дождь, тук и тук, — сказал Дахундара и добавил по-русски: — М-м-м, какая музыка, прямо прелесть.

— Как хорошо, Даху, что ты все в этом мире любишь, — печально отозвался Меки.

— Ты что, глупцом меня считаешь, парень? — обиделся Дахундара. — Как это все? А я мотыгу не люблю, прикажешь с ней целоваться? Не буду, все равно не буду. И кирку не люблю. И Тарасия Хазарадзе. Тебе мало?

— Ну чего ты прицепился к Тарасию? — сказал Меки. — Чем он тебе не угодил?

Дахундара поправил на коленях кожаную полость, откашлялся и тихо сказал:

— Послушай меня, молодой человек. Сын Адама никогда не должен забывать, что он смертен, что он приходит в этот мир на один день. Да, да, не качай головой — мы все в этом мире жалкие однодневки, а уходим из него уже навсегда. Все кончается там, за кладбищенской оградой. Забудешь об этом — прощайся тогда со всеми радостями жизни, засядут в твоем сердце два страшных дьявола — жадность и зависть — и не будет тебе покоя до самой могилы. Изведешь ты себя злой мыслью, почему у тебя меньше денег, чем у ближнего твоего, почему у него домик под красной черепицей стоит, а ты на паршивую дранку не наскребешь, почему он на золотом троне сидит, а ты на хромой табуретке. И твой Тарасий Хазарадзе тоже хорош — обманывает народ. Посадите меня на трон, поет он, и будет вам полный порядок. Пой, пой, пташечка, так я тебе и поверил! В этом темном мире даже казаки Николая Второго не смогли порядок навести. Понял? Искатели трона только мешают людям жить…

Дахундара не закончил свою проповедь.

— Стой! — закричал он извозчику.

Фаэтон остановился. Дахундара откинул полость и соскочил прямо в бурлящую воду. За оградой среди мокрых деревьев смутно желтели слабо освещенные окна.

— Приехали, Меки, давай сходи, — сказал он и положил на ладонь извозчика обещанный рубль.

Извозчик отъехал, а они перепрыгнули через канаву и укрылись под железным козырьком калитки.

— Куда ты меня привез, Даху? Духаном здесь не пахнет и шарманки не слышно, — сказал Меки.

— А это уже все было, мой хороший, — почему-то шепотом сказал Дахундара. — Разве мы в чем-нибудь отказали душе своей? Вчера багдадское пили, сегодня утром чистейшей чачей опохмелялись, а соменка какого нам подали, с какой подливкой! А шарманку ты какую крутил — настоящая «Нечада» из самой Одессы! А фаэтон с колокольчиками — это тебе не пролетка кривого Мито. Может, ты скажешь, чего еще не было?

Меки мотнул головой:

— Спасибо, Даху. Все было. Все как у людей.

— А вот не все, — хихикнул Дахундара. — Не довертели мы до конца колесо. Кутеж без девочек — разве это кутеж! Ну что мы потом вспоминать будем? Только соменка с уксусом. Нет, брат. Раз уж сошел с ума, не лезь сам в смирительную рубаху. Видишь окна?

— Вижу.

— В этом доме такие девочки живут, на них что верхнее, что исподнее — все из шелка и парчи. Ну, что скажешь? Деньги ведь твои?

Меки промолчал, но не потому, что деньги тратились из его кармана, — его само слово «девочки» на месте пришибло. Он еще не бывал в постели у женщины, но какие они, эти хонские девочки, уже хорошо знал. Цирюльник Самуил только о них и говорил, возвращаясь по понедельникам из города. Соберет вокруг себя неженатых парней и такое накрутит, что они потом несколько дней как дурные ходят. И так он с этими девками целовался, и этак. На подробности цирюльник не скупился — все рассказывал старый похабник, и что было и чего не было. Смотреть на него противно — глазки масленые, а верхняя губа все подергивается, будто на ней муха сидит.

А сейчас Меки сам оказался у этого загадочного дома. И все-таки спасибо Даху, угадал, — признался самому себе Меки, и в его разгоряченной винными парами голове как стая ослепительных молний пронеслись пугающие, мучительные и все же влекущие к себе соблазнительно-чарующие видения. В залитую светом комнату — большие невиданные лампы горят по всем углам — врываются белотелые, пышноволосые женщины. На них, как и на Еве, ничего — даже ладонями срам свой не прикрыли. Как льнут они к нему, отталкивая друг друга, какие бесстыжие слова нашептывают на ухо. А какую выбрать?