Ян Винецкий - Человек идет в гору

Никто не помнит, кто первым так назвал ее, сорокадевятилетнюю, с настойчиво пробивающейся сединой в густых русых волосах подсобницу, но так повелось, что от начальника цеха Добрывечера до самого молодого чумазого токаренка Сабирки все звали ее Аннушкой.

Она пришла на завод осенью сорок первого года — маленькая, быстроглазая, улыбчивая, в стареньком, потертом на локтях плюшевом полупальто, огромных «мужниных», как она говорила, валенках, по-деревенски повязанном платке. На другой день все уже знали, что она проводила на фронт любимую дочь — Аночку, что страшно и горестно ей было сидеть в избе одной (муж Сергей Архипович Луговой работал мастером в двенадцатом цехе), и она выбрала цех, где много молодых людей, таких, как ее Аночка.

В облике этой простой женщины, пожалуй, самым главным, заслоняющим все остальное, как в музыке лейтмотив, была улыбка. То ли светящейся в ней открытой доброй душой, то ли бесхитростной, бескорыстной, отзывчивой лаской матери, но улыбка ее не могла не вызвать ответного теплого чувства даже у самых замкнутых и черствых людей.

И надо было видеть, с какой нежной заботой развозила она в своей тачке рыжие от ржавчины, грубые заготовки, складывала их у каждого станка аккуратными стопочками — и все это делала быстро, весело, с увлечением.

— Аннушка, узнай, завезли ли на завод заготовки тяг, — спросит кто-нибудь из токарей.

— Работай, родненький, не тревожься. Я начальнику напомню, — отвечала она, и парень больше не думал об этом. Аннушка не только напомнит, а и сама сходит в кузницу, сама привезет.

Ока всех называла «родненькими», и в тоне, с каким она произносила это слово, не было ни слащавости, ни наигранности.

Иной раз соберутся в курилке токари, задымят длинными самокрутками. Аннушка пробежит по цеху, увидит, что несколько станков пустуют и — в курилку.

— А я вам, родненькие, заготовочки-то давно развезла, — скажет она с порога и замашет руками, отгоняя от себя дым.

— Ты, Аннушка, будто мастер, посматриваешь за нами, — незлобиво отзовутся ребята и без сожаления побросают только что начатые самокрутки.

— А как же, родненькие. За кем же мне смотреть, как не за вами!

Аннушка часто выполняла и личные поручения рабочих — одному купит пачку папирос, другому по карточке хлеб получит, третьему конверт принесет. И все это без лести, а просто, из желания помочь «родненьким».

Однажды мастер Зыканов попросил Аннушку принести ему пол-литра водки.

— Нет, родненький, не проси, — отрезала Аннушка. — Водка — подходящая жидкость для праздников, а в рабочее время нельзя.

Казалось, ко всем одинаково ласково относилась Аннушка, но все-таки был и у нее любимец — токаренок Сабирка.

С работой у него поначалу не клеилось. Кто-то бездушно посмеялся над ним, и он, настороженно-злой, обиженный, стоял в самом углу цеха, едва видимый за большим револьверным станком.

Ершистый, с колючими, черными, чуть раскосыми глазами, он ни с кем не делился своими мыслями и тревогами. Зыканову, человеку нечуткому и к тому же очень занятому, было недосуг разобраться с Сабиркой.

Аннушка как-то раз долго раскладывала пирамидой у его станка стальные втулки.

— Чудная ты, Аннушка, — сказал Сабирка, усмехнувшись.

— Это почему же? — спросила она, вглядываясь в него спокойными и ласково-внимательными глазами.

— Свалила бы втулки — и все. А ты раскладываешь, как банки со сгущенным молоком в магазине.

— Сваливать нельзя, родненький. Я привыкла все делать красиво.

— А я не привык, — вздохнул Сабирка.

Аннушка выпрямилась, мягко тронула Сабирку за плечо.

— Послушай, родненький. Беда моя — не понимаю я в вашем деле, да зато жизнь мне виднее, сердце человеческое близко. Не ладится у тебя, вижу я… Тяжело это, когда не ладится, знаю. Так ты, послушай-ка, родненький, собери все, что есть в тебе хорошего, сильного да и объяви сам себе приказ: не отступать! Научиться токарному делу не хуже других! И день за днем, час за часом выполняй святой приказ этот. Приглядывайся, как другие токари работают, спрашивай. А ежели побранит тебя кто, — не обижайся.

Сабирка давно отвел резец от втулки и жадно, как материнское слово, слушал добрый голос Аннушки.

— По правде тебе сказать, родненький… Только ты покуда никому не говори… сама приглядываюсь я к токарному ремеслу, денно и нощно мечтаю к станку стать.

— Правда, Аннушка? — повернулся к ней Сабирка. Смуглое лицо его радостно просветлело.

— Правда, родненький. Давай учись, а там, глядишь, и меня научишь.

— Научу, Аннушка! Честное комсомольское! — горячо тряхнув кудлатой головой, проговорил Сабирка.

— Ты что же, уже комсомолец?

— Н-нет, — смутился Сабирка. — Пока еще нет. Это привычка у меня такая.

— Что же, добрая привычка! — сказала Аннушка и, взяв за рукоятки тачку, быстро покатила ее к кладовой.

Сабирка не знал, что у Анны от волнения защипало в глазах, и она проглотила горячую слезу…

С тех пор Аннушка, пройдя мимо, то конфету сунет в карман спецовки Сабирки, то пряник.

— Зачем же, Аннушка? — спросит Сабирка смущенно.

— Ешь, родненький. Мои зубы уже не берут.

В конце зимы Аннушка получила похоронное извещение.

«…военврач третьего ранга Анна Сергеевна Бакшанова погибла за свободу и независимость советской Родины».

О, какой это был черный день! Придя с работы и увидав в почтовом ящике конверт с незнакомым почерком, Аннушка долго стояла, боясь пошевельнуться. В сердце ударило страшное предчувствие. Непослушными, одеревеневшими пальцами она вскрыла конверт…

Всю ночь душили ее сдавленные рыдания. И казалось ей, не выдержит, изойдет болью и кровью сердце. Всю ночь утешали ее, как могли, Николай Петрович, Сергей Архипович и Тоня.

Утром она поднялась и страшная, с опухшими глазами и перекошенным горем лицом, шатаясь от слабости, пошла на завод. Зыканов, увидав ее, застыл в немом испуге.

— Поставьте… к станку, — только и сумела она выдавить.

Прибежал Сабирка. Он видал, как шла она, шатаясь, по цеху.

Она обхватила обеими руками его голову и зарылась лицом в черной шапке его волос…

Три недели Аннушка и Сабирка вдвоем стояли за станком — молчаливые, строго сосредоточенные, словно в почетном карауле. Аннушка сжимала рукоятку суппорта и ей казалось, что она мстит врагу за дочь, за всех обездоленных вдов и матерей, мстит и будет мстить трудом, светлым и свободным, как светла и свободна сама правда, которой живет она и ее товарищи.

Так Аннушка стала токарем. Училась у всех и каждый старался показать ей все, что знал. Но с самой большой нежностью отзывалась она о Сабирке.

— Это мой наипервый учитель, — говорила она, а он краснел и опускал голову.