Ян Винецкий - Человек идет в гору

Потом, когда сняли Зыканова — человека, «перегруженного пережитками капитализма», как характеризовали его на профсоюзном собрании, мастером цеха назначили Аннушку.

Показалось ей тогда, будто взошла она на высокую, крутую-крутую гору, и сильный ветер, злой и непримиримый, норовит ее сбросить вниз, в ущелье. Страшно ей стало. Не за себя страшно, а за то, что подведет она людей, не оправдает их надежд.

— Высоко вознесли, Иван Григорьевич, — сказала она Добрывечеру, — непривычно.

— Привыкайте.

— Боязно, Иван Григорьевич. Взяли сороку и поместили в орлиное гнездо. Ну какая из сороки орлица?

Добрывечер только посмеивался над ее страхами. Величать ее стали Анной Спиридоновной, за глаза, правда, попрежнему звали Аннушкой; в конторе цеха лучший стол дали ей: с рогатым медным оленем на чернильном приборе, что ни день — вызывали на совещания, и завертелась Аннушка, как белка в колесе, чуя сердцем, что упускает она в своей работе самое важное, а что именно — не знала.

Спросить у молодых стеснялась. «Это ведь не то, как там, мол, резец заточить либо какой станку режим держать. Тут режим строгий — руководство. Вот и вожу рукой, а что толку-то?» — думала она с затаенной, мучительной заботою.

Сабирка вырос, вытянулся, как молодой дубок. Ему поручали уже сложные токарные работы и звали кто Сабиром, кто товарищем Ахметовым.

В цех пришло много новой молодежи. Народ грамотный, шумный, веселый. Иные послушные, степенно-внимательные, а иные своевольные, запальчивые.

Трудно с ними совладать Аннушке, маятно.

— Аннушка… Анна Спиридоновна, — окликнул ее как-то Сабир. Черные глаза его смотрели с жалостливым участием. — Похудела ты больно.

— Похудеешь, родненький, — вздохнула она, заправляя обеими руками волосы под косынку. — Двадцатое число подходит, а у нас еще только тридцать два процента плана дадено. А Добрывечер наш, сам знаешь, добрый только до двадцатого, а после — злее мачехи!

— Одна не повезешь, Анна Спиридоновна, надорвешься.

— Вот именно, родненький.

— Я слышал, как Петр Ипатьевич и инженер Луговая, дочка твоя, разговаривали с Добрывечером: «Мы, говорят, как коммунисты, требуем от тебя перестроить работу». Строго разговаривали.

«Как коммунисты, требуем… — мысленно повторила Аннушка. — Вот с кем надо мне посоветоваться!»

— Спасибо, родненький! — сказала она Сабиру, блеснув улыбкой, и быстро понеслась по цеху. Полы расстегнутого синего халата развевались, как крылья. Сабир пожал плечами:

«Чудная все-таки Аннушка. Ни с того, ни с сего — спасибо и побежала, будто ей не сорок девять лет, а шестнадцать!»

Иван упивался счастьем молодой любви. Ему верилось, что наступил праздник — нескончаемый и прекрасный.

На работе, в своем ли цехе либо на совещании у главного инженера, тихой музыкой звучали в душе Ивана отголоски простых, может быть, самых незначительных слов Лизы. Но как весело сверкали его глаза, какой радостью дышало его добродушное широкое лицо! И он брал на себя такие большие, такие трудные обязательства, что у остальных начальников цехов захватывало дух от его смелости.

— Обещания грузить поначалу легко, да потом они оборачиваются тяжелыми камнями, — шептал ему кто-нибудь из них.

— Ничего, — отшучивался Иван, — у меня спина широкая. Не веришь, цепляйся и тебя вместе с твоим цехом увезу.

И снова виделись ему глубокие и чистые глаза Лизы…

Иван перебирал в уме каждого своего рабочего и находил в них новые возможности для повышения производительности труда. Он учил людей изготавливать новые приспособления, глубоко продумывать рабочие процессы.

— Ты плохой токарь, — говорил он какому-нибудь востроглазому пареньку, — дятел! Носом работаешь, а не головой.

— Как? — удивлялся токарь. — Я даю норму аккуратно.

— Даешь норму. А нам нужно, чтобы ты две нормы выполнял.

— Не выжать, Иван Григорьевич.

— Вот я и говорю — дятел! А ты научись вносить рационализацию. Ищи скрытый капитал. Внимательно присмотрись к своему хозяйству, не думай, что оно маленькое.

Добрывечер «брал шефство» над этим токарем: давал ему техническую литературу, наблюдал его работу, указывал недостатки.

Паренек обретал смелость, работал увереннее и правда не на много, но повышал выработку.

— Пять процентов сверх нормы! — восклицал Добрывечер. — Ого!

— Да ну, Иван Григорьевич… Смеетесь вы! — смущенно бормотал паренек.

— Нисколько не смеюсь! Помножь эти пять процентов на весь цех, на весь завод — сколько получится? Это, брат, большое дело. Поздравляю! Теперь ты уже, извиняюсь, не дятел.

Добрывечер искал нового «подшефного». Так находил он скрытый капитал, и в этом был один из главных секретов первенства второго цеха.

Домой он приходил неизменно веселый. Усталость как рукой снимало. Лиза встречала его мягкой улыбкой. Он целовал ее в губы, потом они долго сидели обнявшись, прислушиваясь, как вьюжили чувства.

Если бы у него художник спросил, как рисовать счастье, он не задумываясь ответил бы: рисуйте Лизу.

Однажды, строго глянув ему в глаза, Лиза сказала:

— Не кажется ли тебе, Иван, что наша медовая пора затянулась? Соловьи и те поют какой-нибудь месяц, а потом умолкают.

— Разве молчание лучше песен? — спросил он, улыбаясь, но сердце его тревожно екнуло.

— Песни хороши тем, что они коротки. Ты забыл, что я все еще студентка.

Лиза была права. Он оторвал ее от учебы, не сдержал своего слова помочь ей стать инженером. Но смутный страх просачивался в его душу.

Он боялся потерять любовь Лизы. Как человек, неожиданно обретший огромное богатство и чувствуя, что оно им незаслужено, он опасался так же неожиданно лишиться его.

— А может погодим годок-другой, — осторожно вставил Иван, пробуя ее решимость.

— Пока будем годить, — успеем детей народить. А там уж не до института.

Пришлось, скрепя сердце, уступить настойчивому требованию жены. Она стала заниматься на втором курсе вечернего отделения авиационного института и поступила на завод технологом во второй механический цех.

Соловьиная пора миновала. По вечерам Лиза поздно задерживалась на семинарах, занятиях студенческого-научного общества, комсомольских собраниях.

Дома не было прежнего уюта, радиоприемник поседел от пыли. Приходя с работы, Иван заставал на столе приколотую к скатерти записку:

«Картошка на балконе, масло в шкафу. Погрей и съешь. Если мало — вскипяти чаю. Л.»

Иван, не раздеваясь, валился на кровать, положив-ноги на стул. «Картошка на балконе, Лиза в институте», — молча иронизировал он, вздыхая. Нет, не картошки нехватало ему, а самой Лизы, ясного света ее глаз, теплоты улыбки.

«Эгоист! — ругал он себя, — ты думаешь только о себе. А ей ведь тоже надо учиться». К сердцу подбирался ледяной холодок ревности.