Ян Винецкий - Человек идет в гору

«Ох, Лиза, нелегко любить тебя… нелегко!»

Иван лежал с открытыми глазами. Поздно ночью, заслышав звук отворяемой двери, он облегченно вздыхал. Не ночь, а солнечное утро сверкало уже во всем мире!

На очередной «диспетчерке» к Добрывечеру подсел Сладковский.

— Вы что-то похудели, Иван Григорьевич, — сказал он, приветливо улыбаясь, а зеленые глаза глядели цепко и холодно, будто прицеливались.

— Старею, Виктор Васильевич, — пытался пошутить Добрывечер, но осекся: он не был расположен к шуткам, да и старая неприязнь к Сладковскому придавала их разговору мрачную окраску.

Сладковский заговорил о росте брака в механическом цехе и о том, что, по его мнению, Добрывечер не представляет себе всей опасности, вытекающей из этого факта.

— Брак вас может потащить ко дну, Иван Григорьевич. Скорее снимите со своей шеи этот камень. И все оттого, что безбожно нарушаете технологию.

Потом снова, прицелившись взглядом, Сладковский спросил:

— Лиза, я слышал, опять занимается в институте?

— Да, — едва слышно ответил Добрывечер.

— Кстати, я недавно узнал, что Лиза — превосходный конькобежец. Она завоевала первое место среди женской команды города. Неожиданный талант, не правда ли?

Добрывечер не умел скрывать своего душевного состояния. Нахмуренные брови его поднялись кверху, лицо выразило удивление и растерянность.

«Лиза — победитель в городском соревновании? Не знал. Почему она мне не сказала?»

А Сладковский продолжал меткий прицельный огонь:

— Говорят, у нее отличный тренер. Заслуженный мастер спорта. И, представьте, совсем еще молодой человек. Не знакомы?

Добрывечер встал.

— Куда вы, Иван Григорьевич?

— Я забыл на столе сводку, — солгал он. Ему нужно было побыть на морозе. «Чтоб не перегрелись подшипники», — мрачно шутил он сам над собой.

А зеленые, нагловатые глаза Сладковского провожали его до порога.

Через неделю после этого мимолетного разговора со Сладковский, Лиза попросила Ивана помочь ей разобраться с центровкой самолета.

— Нам объясняли несколько способов центровки, но я ни один из них не запомнила, — призналась она, задумчиво кося глазами.

И эта легкая тень задумчивости, и едва уловимый вздох больно укололи Ивана.

— Ты, наверное, во время лекции с кем-то разговаривала, — сказал он, давясь волнением. Стыд и гнев дрожали в его лице.

Она зорко глянула на него, будто заметила нечто такое, чего не ожидала увидеть.

— Представь себе, да! — проговорила она упрямо и чуть насмешливо сверкнув глазами. — Но что из этого следует?

— Из этого следует, — он задохнулся и, чувствуя, что ему не сдержать уже себя, не потушить обиды, продолжал все более распаляясь: — Из этого следует, что ты пошла в институт не учиться, а сверкать своей красивой мордочкой, вместо лекций слушать вздохи влюбленных, щекотать свое бабье самолюбие дешевым успехом!

Он с силой хлопнул дверью и выбежал на улицу с непокрытой головой. Ветер растрепал его мягкие волосы, холодным потоком лизнул шею через расстегнутый ворот рубашки.

Иван постоял немного в нерешительности, потом пошел на завод: он один мог помочь размыкать тоску.

Воспоминание иногда опаляло душу жарким ветром, и тогда Лиза становилась вдруг задумчивой, глухой ко всему, кроме своей, казалось, уже отзвучавшей печали. Она, Виктор и Степан были друзьями детства. Они жили на одной улице, учились в одном классе и в стремительном беге дней не замечали, как быстро тянулись вверх.

Однажды на уроке математики у учителя Ильи Абрамовича, который был страшно близорук, Виктор срезал болтавшиеся на шнурке очки. Никто не видел, когда он это сделал.

Учитель обыкновенно поминутно их надевал и сбрасывал.

— Ну-те-с… — сказал учитель, проводя рукой по груди и, не нащупав очков, стал искать их на полу, под столом, в карманах. Лицо его стало таким растерянным, а в больших, совершенно вылинявших серых глазах была такая усталость и беспомощность, что Лизе стало его нестерпимо жаль.

— Я, вероятно, потерял очки… в учительской. Пойду, поищу… извините меня…

Илья Абрамович вышел, сутулясь и шаркая ногами. Среди неловкой тишины раздался вдруг самодовольный хохоток Виктора:

— Все, на кого Пифагоровы штаны наводили ужас, — радуйтесь! Я спас вас от безусловного «неуда!»

В руках Виктора блестели очки Ильи Абрамовича.

В классе стало совсем тихо. Лиза, не дыша, испуганно глядела на смеющееся лицо Виктора.

И вдруг, словно подхваченный ветром, к Виктору подскочил Степан. На побелевшем лице гневно темнели глаза.

— Т-ты негодяй! — сказал он хрипло, и в классе, как выстрел, грохнула пощечина.

Вернувшись вскоре, Илья Абрамович увидал на столе очки. Он спокойно привязал их к шнурку и, водрузив на нос, скользнул взглядом по ярко рдевшей правой щеке и уху Виктора.

Лиза тогда впервые поняла, что они уже не дети. И впервые Степа зажег в ней искру первой любви.

В их городе был чудесный парк, расположенный на высокой горе над величавой спокойной рекой.

Лиза любила сидеть по вечерам над самым обрывом, слушая, как внизу тихо рокочет и вздыхает река, как, готовясь ко сну, нежно высвистывает в орешнике какая-то птица.

Робкий поцелуй Степана обжигал ей губы, и Лизе казалось, что на далеком серебряном лике месяца возникала тонкая понимающая ухмылка.

За спиной, в парке играл духовой оркестр, летал звонкий девичий смех и густые басовитые голоса парней.

Здесь, над крутым обрывом, было тихо, темно и немного страшно. Далеко за рекой, подернутой белесым туманом, темнел лес. Там еще страшней. Но со Степой она пошла бы и туда. Вот так всю ночь и шла бы, шла обнявшись и слушая его песни.

А пел Степан хорошо, ой как хорошо пел! Лиза слушала песню и, прищурясь, жадно приглядывалась к этой чудной ночи, будто пила ее, будто хотела вобрать в себя всю ее красоту.

Почему от неоглядных этих просторов, от леса, тихо дремлющего вдали, от раскинутых на том берегу стогов, от этой широкой задумчивой реки так больно и сладостно ширится грудь и сердце радуется чему-то такому, чего не высказать никакими словами?

А Степан поет, будто летит на могучих крыльях:

Виктор мучительно любил Лизу. Любил давно. Еще тогда, когда она была длинноногой (вероятно из-за короткой юбочки) четырехклассницей с аккуратно заплетенными косичками и такими ясными, лучистыми глазами, что в них, как на солнце, можно было смотреть, только прищурясь.

Он твердо решил жениться на Лизе. Воображение рисовало его выдающимся инженером (все равно каким — лишь бы выдающимся), приехавшим на своем автомобиле к родителям вместе с красавицей Лизой.