Петр Капица - Неслышный зов

— Жить будете бесплатно на даче. Едой и молоком обеспечу. За каждый урок буду платить наличными.

— Видите ли… — замялся шамкающий старичок. — Нам молоко противопокажано. Мы шоглашны на жамену: крашное вино, пиво, брага.

— Брагу сварим, не беспокойтесь.

— Тогда по рукам, — согласился старичок. — Вешну и лето недурно провешти на лоне природы, а к жиме мы што-нибудь шоображим.

Довольный исполненным долгом, в воскресенье я решил съездить в Сестрорецк. Надо было окончательно выяснить отношения с Ниной.

В заводской проходной я опять наткнулся на охранницу Нюру.

— Ох и неугомонный ты парень! — возмутилась она. — Ну, чего прикатил? Совести в тебе нет! Ведь не любишь ее, блажь одна.

— Мне с ней надо поговорить.

— В общежитии ее не найдешь. Сама видела: на взморье пошла.

Сестрорецкий пляж на всем протяжении был пустынен. Желтый песок, зализанный ветром, лежал волнами. А над морем стоял гомон. На воду, вздымая брызги, то садились стаи чернышей, чирков, крякв, чаек и гусей, то шумно взлетали и, посвистывая крыльями, летели дальше.

За поворотом на песчаной косе я заметил одинокую фигурку: девушка смотрела на пролетавших над нею птиц, а ветер развевал ее белый шарфик.

— Нин… Нина-а! — закричал я.

Услышав зов, она обернулась. Я еще раз повторил ее имя и, увязая в песке, кинулся вперед по целине.

Нина не сразу узнала меня: она сперва неуверенно шагнула навстречу, потом прибавила шаг и, раскинув руки, побежала… Она прямо влетела в мои объятия.

— Ой, как ты мне нужен! — сказала она. — Почему раньше не приезжал?

— Я тут один раз был, но твоя соседка по общежитию Нюра потребовала, чтобы я уехал. Ты ведь выходишь замуж, да?

— Чепуха. Это они по своей инициативе вздумали просватать. А я отбиваюсь. К чему мне такое замужество?

Мы пошли с Ниной вдоль прибойной полосы. Ветер и крики летавших над нами птиц мешали разговаривать. Нина повернулась спиной к ветру и, пятясь, посвящала в свои планы. Опасаясь, что девушка споткнется и упадет, я схватил концы шарфа и держал ее, как на вожжах.

Оказывается, сюда на залив Нина ходит часто. На пустынном пляже ей никто не мешает петь во весь голос. Недавно на заводском конкурсе самодеятельности ее отметили премией и дали рекомендацию в консерваторию.

— А эти дурищи думают, что я променяю будущее на какое-то барахло овдовевшего инженера. Все счастье видят в замужестве.

— И ты даже за меня не пойдешь? — как бы ужасаясь, спросил я.

— Нет, — мотнув головой, ответила Нина. — Свобода дороже. А ты разве не собираешься учиться?

— Собираюсь. Но одно другому не помешает.

— Мужчине — может быть, а женщину закабалит, прибавит забот. У нас же нет с тобой ни бабушек, ни мамушек, которые бы опекали и вели хозяйство. Впрочем, вру! — спохватилась Нина. — Ошеломляющая новость! Меня отыскала непутевая мама. Приезжала сюда, кинулась на шею и плакала натуральными слезами. Оказывается, она потеряла голос и всех своих ухажеров. Единственная надежда — это я. Упрашивала забыть обиды и перебраться к ней в Ленинград. Она-де поставит мне голос и передаст певческие секреты. У нее две комнаты и рояль. Вот я и не знаю: ожесточиться мне или смилостивиться?

— Тут я не советчик. Может, тебе противно будет с ней. Ты сама должна решать.

— Знаешь, во мне что-то дрогнуло. Вдруг стало жалко покинутую кукушку до… слез. Обе разревелись. Она уехала какая-то просветленная. Наверное, я все же переберусь к ней. А ты будешь приходить в гости на правах давнего друга.

— Я за дружбу, не имеющую границ.

— Такая дружба зовется любовью. Ты что — объясниться ко мне приехал?

— Угу.

— Тогда — на колени! — потребовала Нина. — Целуй ручку и проси прощения.

Я церемонно стал на одно колено и выполнил ее приказание. В ответ она едва коснулась губами моего лба.

Вот так, радуясь свободе, не то в шутку, не то всерьез, мы объяснились с ней и были счастливы в свою двадцатую весну. Нам еще предстояло прожить трудную длинную жизнь.

Весной Роман Громачев, казалось, был спокоен, если можно назвать спокойствием упорные размышления: как быть дальше? Он не собирался на всю жизнь застревать в литейке.

Трамбуя формовочную землю, Роман то и дело ловил себя на том, что думает не о будущей отливке, а совсем об ином. В его мозгу рождались смутные замыслы не то рассказа, не то повести, где действовал юноша, похожий на него самого, только более свободный в поступках, не признающий условностей. Он должен поступать решительно, не опасаясь последствий. Жить в согласии с собой. Вот в чем нельзя уступать!

Так рассуждая, Роман все же старался не нарушать существующих порядков. Он за десять минут до гудка появлялся в цеху; не теряя времени на перекуры, выполнял полторы нормы, часто оставался на сверхурочную работу. Его как ударника приняли в кандидаты партии и поручили хлопотливое дело: обучать новичков.

Роман забросил футбол, вечерние походы в бассейн, в спортивный зал. Давно не был на занятиях литературной группы. Работа в литейке не только утомляла, но и отупляла. Вернувшись вечером домой, он не торопясь мылся, ужинал и некоторое время лежал на постели, раскинув руки и тупо глядя в потолок. Идти никуда не хотелось, да и лень было переодеваться. Когда он поднимался, то оставалось час или два на просмотр журналов и книг, которые Громачев приносил из заводской библиотеки.

С Юрой Лапышевым, хотя и жили в одной комнате, почти не общались. Райкомовец приходил домой поздно вечером, когда Роман уже спал. Юра, видимо, был измотан не меньше, потому что ужина себе не готовил, а, стараясь не шуметь, быстро сбрасывал одежду, забирался под одеяло и гасил свет. Утром тоже не удавалось поговорить. У Громачева работа начиналась на два часа раньше. Ради двух слов неловко было будить друга.

Нину Шумову Роман видел лишь в выходные дни. Она жила в двухкомнатной квартире матери и усиленно готовилась к поступлению в консерваторию. Вот и сегодня, придя под вечер, он не без робости нажал кнопку звонка. Дверь открыла белесая молодящаяся женщина с безбровым, лоснящимся от крема лицом и шепотом сообщила:

— У нее, бедняжки, нет совершенно времени… О развлечениях и думать некогда. Я вас очень прошу не отвлекать ее, иначе провалится… Ужасные пустоты в образовании! Школа и фабзавуч ничего не дали… Сколько потеряно времени, а певице карьеру надо делать в молодости.

— Я только на минутку, — пообещал Громачев и про себя подумал: «Почему эта непутевая мама назвалась Лялей Белой? По цвету кожи? Она у нее действительно словно из мела и гипса. А может, из-за волос? Тогда ее лучше назвать Лялей Облезлой!»

Выщипанные брови Леокадии Вадимовны обозначились двумя тоненькими шнурочками. Когда она морщила лоб, они совершенно исчезали. Лицо походило на маску с небольшими треугольными прорезями для беспокойных зеленовато-серых глаз. Все в ней было какое-то придуманное, неестественное.