Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

У Сухова длинные пепельные усы, и он поводит ими свирепо, как черный таракан. И голос у него грубый, глаза сердитые, и, несмотря на свою фамилию — Сухов, он довольно полный и сырой…. И еще томила Ивана Кузьмича тишина: отгремели раскаты артиллерии, выстрелы, разрывы бомб, лязг танков… На кирке сегодня утром ударили в колокол. Звенькает колокол, бренчит как-то… и жируют вдовы Рудольфа Клебера, а сам Клебер радуется: много натаскали к нему в дом вещей. Он чинит их, клеит рамы, подшивает ковры, выправляет беленькие детские коляски. Зачем ему столько колясок? Уже девять натаскали! Конечно, потом продаст тем же, у кого стащили.

«Что за человек такой? Страну разносят вдребезги, а он коляски собирает, снохи жируют!» — думает Иван Кузьмич, не только удивляясь, но и не понимая, как можно так вести себя, когда на родину упал смертельный огонь.

И тишина нарушилась…

Из Москвы прибыл, остановившись на пару дней, полк пехотинцев, предназначенный форсировать Одер перед Штеттином. Все это были молодые люди, прекрасные пловцы, большинство — кавалеры ордена Славы, побывавшие в пекле войны, затем собранные под Москвой, где они детально «разобрали» реку Одер, не раз «форсируя» ее и «штурмуя» Штеттин.

Сухов все эти дни ворчал на следователей, на членов трибунала, как человек, больной хроническим насморком, но, узнав о прибытии полка, возрадовался:

— Везет нам! Везет! Есть публика! — и тут же отправился к командиру полка, прося у него, чтобы тот наутро выстроил полк на окраине леса, где Сухов будет «судить преступников».

— Шофера за изнасилование немок и майора за нарушение Устава. Пусть это послужит примером, — доказывал он командиру полка, человеку лет тридцати пяти, но тот сморщился, сказал:

— Для моих бойцов не нужны примеры: они уже видали виды.

— Били фашистов? — спросил Сухов.

— Били.

— И насиловали?

— Этого не было.

— Но у вас все же молодежь, которую учить надо. Вспомните свои молодые годы, — и Сухов повел усами.

Командир полка намеревался было выругаться, затем, увидав, как смешно поводит усами Сухов, сказал:

— Хотите коньяку? Из Москвы везу. «Арарат». А есть и «ОС».

Но ни «Арарат», ни «ОС» не соблазнили Сухова: до войны он был прокурором и любил произносить зажигательные речи.

Наутро батальон пехотинцев — герои ордена Славы — выстроился на опушке соснового леса. Они стояли молча, сурово и недовольно посматривая на стол, за которым уже восседали Сухов, члены трибунала и молоденький секретарь. Сухов, вооружившись очками, артистически то снимая, то надевая их, просматривал какие-то бумаги. В стороне от стола, при часовых, стояли Иван Кузьмич и шофер Елисеев. Иван Кузьмич был хмур. Елисеев, наоборот, весело посматривал на всех, пытаясь насвистывать, что ему не давал делать часовой.

«Да. Да, — думал Сухов, просматривая «дело», — сейчас я покажу симфонию. Я покажу им всем, какая это музыка, тем более — материал блестящий! Начну с шофера. Экий вертлявый!»

Первым к столу подвели шофера. С ним вместе прихватили и Ивана Кузьмича, но поставили чуть поодаль, на виду у пехотинцев. Иван Кузьмич весь задрожал, сгорая от стыда: лучше бы уж сразу засудили, чем вот так выставили на глазах у молодых бойцов. А Елисеев держал себя так же, как и до этого, вихляясь на длинных ногах, стараясь что-то насвистывать, махал руками, заговаривал с часовыми, а когда Сухов посмотрел на него, он небрежно козырнул, затем шагнул вперед и хотел было присесть рядом с членами трибунала, но часовой рванул его за рукав и, сдерживая злобу, сказал:

— Стой-ка и отвечай! — и тут же с упреком кинул Ивану Кузьмичу: — Ну, шоферня — известное дело, да еще молодой, а ты-то как влетел? Эх, ты!

«Да, так и есть, и меня считают насильником, — подумал Иван Кузьмич, и с этой минуты ему стало еще тяжелей. — Скорей бы кончали!» — с тоской решил он.

И суд начался.

Сухов спросил Елисеева, как его фамилия, как звать, отчество, сколько лет, где родился, какова профессия, кто родители. Елисеев на все это отвечал отрывисто, то и дело сплевывая в сторону, как бы говоря: «Чушь какую второй раз спрашивают», — а когда майор, член трибунала, задал ему вопрос, давно ли он работает в качестве шофера и сколько лет на войне, Елисеев искривил губы, хотел было сплюнуть, но сдержался, сказал:

— А ну, сворачивай! Давай настоящую дорогу, товарищ майор! Нечего морочить! Давай сворачивай!

— Он, во-первых, вам не товарищ, а гражданин, — поправил его Сухов, удивленно глянув Елисееву в пустые, как кисель, глаза и почему-то с тревогой думая: «Ну субъект! Откуда такой выискался? Впервые вижу! Сорвет мою симфонию!» Он заранее приготовил речь, в которой бичевал все пороки мира, и ждал, что подсудимый будет просить прощения, плакать и тогда Сухов добавит к своей речи, что-де вот как «закрался капитализм в душу юноши и толкнул его на не присущее ему преступление», а тут стоял «цельный капиталистический элемент», и Сухов, смутившись, спросил:

— Скажите, подсудимый, вы с умыслом или без умысла свершили тягчайшее преступление, изнасиловав четырех немок?

— Тормоза сдали.

— То есть, не понимаю?

— Колодки спалил.

— Тоже не понимаю.

— Ну, на каждой машине есть тормоза-колодки. В голове у человека, как я полагаю, тоже есть тормоза-колодки! Понесся и — хлоп, спалил колодки. Такое бывает и с первоклассными шоферами, а я имею второй разряд. Вдруг раз — и обратно колодки спалил.

— А вы понимаете, как опозорили нашу армию?

— Чем это… колодки спалил?

— А тем, что надругались над женщинами.

— Что ж им, песенки, что ль, петь?

— Да-а-а! — протянул пораженный Сухов. — Законченный элемент! — и, спросив членов трибунала, есть ли у них вопросы, на что те ответили отрицательно, предложил: — Выносим приговор!

Вскоре приговор был зачитан перед фронтом, и когда прозвучало слово «расстрел», пехотинцы облегченно вздохнули, и кто-то даже крикнул:

— Таких гадов надо без суда и следствия в расход пускать. Вон еще стоит! Чего время тратить, обоих разом прикончить!

А Елисеев, услышав слово «расстрел», сплюнув, сказал:

— Шуточки!

Но его отвели от стола. Исполнитель поставил осужденного лицом к овражку, вынул наган и выстрелил в затылок. Показалось красное пятнышко. И Елисеев, схватясь руками под коленки и падая на спину, как-то осторожно согнул голову к груди, словно боясь зашибить затылок.

Его столкнули в овражек и быстро закопали.

«Позорный конец! Куда лучше умереть на поле брани, чем вот с таким позором!» — подумал Иван Кузьмич, в ужасе представляя, что вот скоро и его отведут к тому же овражку, так же исполнитель вынет наган, выстрелит ему в затылок и он так же схватится руками под коленки и, падая, будет беречь затылок. И перед Иваном Кузьмичом заново пронеслась вся его жизнь: Красная Пресня, где он бегал по закоулкам, отец — бородатый Кузьма, погибший на баррикадах в тысяча девятьсот пятом году, подмосковная деревня, куда после смерти мужа переехала мать, и опять завод… Революция. А вот он уже взрослый человек… Начальник цеха. Два сына: один инженер, другой летчик. Гибель сына Сани… И ни одного черного пятна в жизни…